Их личные взаимоотношения начинаются в 1898 году, когда совсем еще молодой Горький пишет Чехову в письме: «...Я хотел бы объясниться Вам в искренней, беззаветной любви, кою питаю к Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить восторг перед удивительным талантом Вашим...» Нам трудно сказать, как относился в то время к литературным опытам Горького Чехов, но ответное письмо содержит добрые слова: «Дружески жму руку».

Казалось бы, не так уж велика разница во времени нача­ла их творческой деятельности (первый рассказ Горького «Макар Чудра» выходит в 1892 году, а первый сборник Че­хова «В сумерках» в 1887 году), но эта разница в 5 лет весь­ма ощутима. Горький пережил революцию и стал основателем социалистического реализма, Чехов не дожил до револю­ции 13 лет и считался писателем, завершающим традицию критического реализма. В этой смерти был свой смысл: врач, он никогда бы не принял кровопролития и не оправдал бы, как Горький, кровь во имя святой цели.

Ранний Горький весь пронизан скрытыми цитатами и ори­ентирами на Чехова. Широко использует он чеховские при­емы: открытые начало и конец, тесное переплетение философ­ских идей с бытовыми житейскими подробностями. Несмотря на то что Горький не заостряет свое внимание на юмористи­ческих рассказах, он, вслед за Чеховым, разрабатывает, ска­жем, толстовские идеи. В письме к Суворину Чехов называет «основными положениями» толстовства обличение войны и суда, еще раньше, в 1886 году, выходит рассказ «В суде», где показано не менее впечатляющее, чем в романе «Воскресе­ние», заседание суда. А в 1894 году Горький опубликовал по­весть «Горемыка Павел», где описал «великий акт человечес­кого правосудия» над Павлом Арефьевым Гиблым. Манера изображения суда чрезвычайно схожа с чеховской. Проку­рор — добродушный человек с тараканьими усами, способный придавать своему лицу свирепое выражение голодного буль­дога, защитник, злоупотребляющий жалкими словами. И на фоне этого гротескного изображения — трагедия несчастного человека, которому не разрешают в последний раз побывать на могиле убитой им женщины.

Существует ряд горьковских рассказов, определенно ори­ентированных на художественную манеру Чехова. Очевидна связь между «Черным монахом» и «Ошибкой» Горького. Од­нако чеховская идея Коврина об избранничестве трансфор­мируется и становится мыслью о всеобщем спасении людей Кравцова. Больше того, в черного монаха Коврина не верит никто, идея жизни ради других так сильно действует на Ярославцева, что он начинает представлять себя — ни много ни мало! — учеником Спасителя.

Со временем пути творчества этих двух писателей расхо­дятся, но связующие нити еще есть. Оба писателя беспощад­но срывают маски с реальности, указывают на пошлость ок­ружающей жизни. И главное — чеховский и горьковский идеал человека некоторое время, пока положительным геро­ем Горького не стал революционер, схожи. В пьесе «Дядя Ваня» Астров говорит о героине: «Она прекрасна, спора нет, но... ведь она только ест, спит, гуляет, чарует нас красо­той — и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие... А праздная жизнь не может быть чистой». Почти то же говорит и Фома Гордеев: «Красивый чело­век и жить хорошо должен».

Горький найдет свой идеал позже — в новом герое — рево­люционере и в Ленине, а Чехов так и не найдет свой идеал.

Скоро Горький увидел ограниченность чеховского реализ­ма в отсутствии призыва людей к героическим поступкам, в отсутствии культа человека — активного преобразователя действительности. В письме к жене, сразу после похорон Че­хова, Горький пишет о том, что пошлость в конечном счете восторжествовала над гробом ее обличителя, и причину этого, несомненно, видит в пассивном ей противостоянии.

Не случайным является тот факт, что родным театром и для пьес Чехова, и для пьес Горького стал МХТ. Но если, по словам Станиславского, Горький — «главный начинатель и создатель общественно-политической линии в Художествен­ном театре», то пьесы Чехова — его главный психологичес­кий источник, «не будет его пьесы — театр потеряет свой аромат». Любопытно, что оба писателя переживали за судьбу чужих пьес, хотя и писали принципиально о разном. Прав­да, пьеса «На дне» кажется иногда немного чеховской. В ней также чувствуется томящая безысходность, гнетет душный воздух застоявшейся жизни... Там нет положительного героя, который, вынув свое горящее сердце, вел бы людей к светлому будущему. Там у людей вообще нет будущего. Горь­кий частично использует и некоторые чеховские приемы: его герои также не слушают друг друга, невпопад произносят символические фразы.

В одной из своих статей Блок сказал, что Горький не со­всем интеллигент. Усомниться же в том, что истинным ин­теллигентом был Чехов, не может никто. Вероятно, отсюда и берет начало столь разное понимание роли интеллигенции.

Для Чехова интеллигенция — лишь прослойка общества, которая в большинстве своем в душе еще больше опошляется от самодовольного сознания принадлежности к интеллиген­ции. Они вовсе не интеллигенты в душе. А те, кто болезнен­но чувствуют, как Васильев в «Припадке», ужас и грязь об­щества, вынуждены пить на ночь бром.

Интеллигенция Горького — «ломовая лошадь истории», которой предписано вынести на себе тяжесть предводитель­ства, ведя за собой народ, который будет завершать дело ре­волюции.

В написанном после смерти литературном портрете чело­века с «мягкой, милой улыбкой» видно — Чехов остался для Горького таким, каким он виделся в юности.