На рубеже 1860-х годов «Обломов» стал для русской литературы книгой итогов, которая должна была появиться, чтобы оказалось возможным двинуться дальше в исследование новых жизненных процессов. Именно за это Добролюбов в своей статье горячо приветствовал роман Гончарова.
«Обломов» раскрывал страшную силу традиции, показав такое существование, в котором «норма жизни была готова и преподана родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность». Перекликаясь в этом с содержанием «Отцов и детей», гончаровский роман убеждал современников, что для живой жизни мало одной преемственности – ей необходимы ломка, обновление и пересмотр обычаев. Каждое поколение должно совершить свой «исход из страны отцов».
Роман подытожил огромную эпоху русской жизни, отразил целый уклад общества в тот момент, когда он подошел к краху.
В нашем представлении «крепостничество» чаще всего все-таки эксцессы, «дикий помещик» с палкой. Между тем, хотя эксцессы, конечно, существовали, это была почва жизни многих поколений. Все люди: хорошие, плохие, средние, крестьяне и помещики – рождались и умирали в этих условиях. К чему это, привело русского человека?
П. Я. Чаадаев в «Философических письмах», которые создавались еще в в 1829 – 1831 годах, писал: «Сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто все наши добродетели. Отягченная роковым грехом, где она, та прекрасная душа, которая бы не заглохла под этим невыносимым бременем?».
Через весь роман Гончарова не случайно проходят неразлучной парой два героя: Обломов и Захар. Эти образы связаны своегo рода принципом дополнительности. Не умеет жить Обломов: его и его предков всю жизнь обхаживают чужие руки. Не умеет жить Захар: он и его предки всю жизнь не принадлежали себе, не совершали самостоятельных поступков, двигаясь только чужой волей. Обломов и Захар очень параллельны в своей комической апатии. Они связаны противоречивым и неразрывным родством (вспомним эпизод, когда Захар, преодолевая сопротивление Обломова, отстаивает «наш фрак» от покушений Тарантьева).
Гончаров взял коренные фигуры жизни. Обломов с его «золотым сердцем» - лучшее, что может родить его среда. Первые четыре главы романа, в которых читателю представляются разнообразные посетители героя, это впечатление образуют сразу; оно нужно Гончарову как исходный момент для дальнейшего развертывания характеристики, Захар – человек народа, крестьянин, представитель народной «почвы», Мы узнаем, как внутренне опустошила обоих привычная, обыкновенная жизнь, в которой не было никаких несчастий и драматических переворотов, отклонений от ежедневной нормы.
Действие начинается комически, ленивыми пререканиями Обломова и Захара по поводу одевания; исподволь в нем накапливается все больше скрытой драмы. Его завершение – смерть Обломова, после которого ничего не осталось на земле (родовое гнездо, место, откуда его корень, - Обломовка отчуждается от него еще при его жизни, потеряна Ольга, сын переходит в руки Штольца). Паперть, нищета, перспектива голодной смерти у Захара. К драматическому финалу идут обе противоречиво связанные фигуры. Мы узнаем об их жизни все от начала до конца.
Но между тем жизнь Обломова – это прожитая человеческая история, судьба душевно незаурядного человека. Из романа Лермонтова русский читатель уже знал, как губит жизнь, действительность человека, заключавшего в себе возможность стать героем своего времени. Гончаров показал, как то же самое, только иначе, делает она с сыном века, в котором нет задатков лидера и борца, но есть все природные данные, чтобы быть хорошим человеком – одним из тех, кто своим существованием мог бы поддерживать в ней тонус добра.
За Илью Ильича борются две силы: деятельное интеллектуальное, эмоциональное начало, которое воплощают в романе Штольц, университет, Ольга, и Обломовка с ее «обломовщиной». Причем первая сила скорее «перспективная, возможна, вторая реальна. Победа остается за старой Обломовкой.
Гончаров своим романом доказывает истину огромной важности: человека воспитывают не отвлеченные моральные сентенции, не просветительские призывы, а сама реальная жизнь. Если благородные декларации, которые к нему обращены, которые он слышит, расходятся с тем, что он практически видит вокруг себя с юных лет, то побеждает второе, а не первое. Не случайно с огромным энтузиазмом откликнулся на эту глубокую мысль романа Добролюбов: не «отвлеченные воззрения», а «живые факты» управляют человеком, четко формулировал он.
В «Обломове» детально прослежена всего одна человеческая судьба. Однако уединенное существование Ильи Ильича соотнесено с широкими жизненными пластами. В романе многообразно ощущается дыхание современности, мимо замкнутой комнаты и ее добровольного узника течет полноводный жизненный поток. Читатель узнает быт патриархального глухого поместья, заглянет в светский круг (который приоткрывается в гостиной Ильинских, в княжеских наездах в Верхлево); его поведут в мир городского мещанства (вся «пшеницынская» сфера романа), и не один раз мелькнет перед ним оживленная суета канцелярского, департаментского Петербурга.
Но важно то, что нигде не будет обнаружено достаточного подлинного, принципиального противовеса существованию Обломова. Все это будет в сущности «другая» обломовщина, и он сам отлично это сознает: «А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носит их имени и звания. И воображают, несчастные, что еще они выше толпы. Разве это живые, неспящие люди?». Время, когда сам герой вел такую жизнь, для него и есть начальная фаза его угасания: «С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну. Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии... Даже самолюбие – на что оно тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его».
Гончаров умеет пойти и в глубь времени: в «Сне Обломова» он покажет, как создается такой человек, как «выделываете его жизнь. Но мы явственно воспримем в этой главе не только пору его детства, то, что совершалось всего лет 25 назад, но еще и какое-то «давнопрошедшее» время. То, что происходит в Обломовке в годы Илюшиного детства, было всегда. Перед нами встают как будто «преданья русского семейства», уходящие не только в XVIII век, но в еще более дальние, подернутые туманной мглой временные дали. В обломовском семействе читают «Голикова», «Хераскова Россияду или трагедии Сумарокова», за новость идет то, что «сочинения госпожи Жанлис перевели на российский язык». В его духовном обиходе — сказания о Милитрисе Кирбитьевне, и уже взрослый Илья Ильич в середине XIX века может мечтательно себя представить «непобедимым полководцем», вроде Еруслана Лазаревича. Духовные корни такого типа уходят очень далеко. Являя читателю конкретную судьбу конкретного человека, Гончаров зримо извлекает эту единственную историю из самой глубины многолетних жизненных процессов.
Но если эпоха дедов и прадедов создавала условия для «гармонии» их облика с обстоятельствами, то в наступающие новые времена, когда приходится жить Илье Ильичу, сама жизнь неудержимо сворачивает на иные рельсы и все более требовательно запрашивает другого человека. Обломов выше окружающих его «обломовцев» в другом (мнимо-деятельном) обличье именно тем, что в отличие от них сознает свою непригодность для новой, приближающейся поры и мучается этим.
Объективная, общая правда гончаровского повествования подтверждается тем, что в конце 1840-х годов обломовский тип уже неудержимо вызревал в литературе. В качестве предшественника Обломова справедливо называют гоголевского Тентетникова - одного из героев второго тома "Мертвых душ". Однако первым выразил всю глубокую правду этого характера и обессмертил в литературе это имя, сделав его нарицательным, только Гончаров.
