Жизненный и литературный путь М. Е. Салтыкова-Щедрина закономерно привел его к «Истории одного горо­да». Эту смелую, честную книгу, полную живого смеха и глубокой скорби, ненависти и надежд, великий писатель буквально выстрадал. Рожденный в богатой помещичьей семье, он провел детство и юность в усадьбе родителей, яв­ляясь невольным свидетелем крепостного быта. «Я вырос на лоне крепостного права, — вспоминал позднее сатирик, — все ужасы вековой кабалы я видел в их наготе». Выпус­кник Царскосельского лицея 1844 года, член революцион­ного кружка Петрашевского, ревностный поклонник Белин­ского, Михаил Евграфович Щедрин сразу примкнул к де­мократическому лагерю российской интеллигенции. Первые же антиправительственные повести решили дело: в 1848 году Салтыков, по личному распоряжению Николая I, был отправлен в Вятку. После ссылки началась активная лите­ратурная деятельность, в том числе в журналах «Совре­менник» и «Отечественные записки». К моменту написа­ния «Истории одного города» для правящего режима Рос­сии не было более грозного и ненавистного имени, чем «Щедрин» (псевдоним писателя — Н. Щедрин).

Сама «История» выстроена создателем намеренно нело­гично, непоследовательно. Великий сатирик предпослал ос­новному содержанию обращение издателя (в роли которого он выступает сам) и обращение к читателям якобы после­днего глуповского архивариуса. Опись градоначальников, придающая книге якобы историографичность и особый смысл, состоит из 21 фамилии (от макаронника-изменника Клементия до майора Перехват-Залихватского, сжегшего гимназия и упразднившего науки). В самой «Истории» вни­мание к начальствующим особам явно неравнозначно: од­ним (Беневоленский, Брудастый, Бородавкин, Угрюм-Бур-чеев) посвящено много литературных страниц, другим (Ми-келадзе, Дю-Шарио) повезло меньше. Это видно и по структуре «Истории»; три вступительных раздела, одно заключительное Приложение (Оправдательные документы, содержащие градоначальствующие мыслительные и зако­нопроектные упражнения) и всего 5 основных разделов для повествования о подвигах 21 управителя.

Никогда не было в Российской империи города под на­званием «Глупов», никто не встречал таких диковинных, неправдоподобных начальников (с фаршированной головой, как у Ивана Пантелеевича Прыща).

М. Е. Салтыков-Щедрин показал себя блестящим зна­током эзопова языка, облек его в якобы летописную форму (летопись градоначальственных успехов охватывает около века, причем указываются, хотя и приблизительно года правления). Эта пародийность изложения позволяла писа­телю говорить о современности, обличать официальных лиц, не вызывая цензурного вмешательства и гнева выше­стоящих. Не зря Щедрин сам называл себя «воспитанни­ком цензурного ведомства». Конечно, понятливый читатель угадывал за уродливыми картинами Глупова окружающую жизнь. Сила сатирического обличения Щедриным реакци­онных устоев, на которых держалась русская монархичес­кая власть, была настолько мощной, что гротескно-фанта­стические образы книги воспринимались как самое правди­вое изображение жизни.

Чего стоит, например, описание причин смерти градо­начальников: Ферапонтов растерзан собаками; Ламврокакис заеден клопами; Баклан переломлен пополам бурей; Фердыщенко кончил жизнь от объедения; Иванов — от на­туги постичь сенатский Указ; Микеладзе — от истощения сил и пр.

В «Истории» Щедрин искусно пользуется сатирической гиперболой: факты подлинной действительности приобре­тают у него фантастические очертания, что позволяет са­тирику наиболее ярко раскрыть ту или иную сторону обра­за. Но писатель не избегает и реалистических зарисовок. Так, очень натуралистически описан пожар в Пушкарской слободе «соломенного города»: «видно было, как вдали копошатся люди, и казалось, что они бессознательно тол­кутся на одном месте, а не мечутся в тоске и отчаянии. Видно было, как кружатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы. Постепенно одно за другим занимались деревянные строения и словно таяли».

Хроника городского управления написана красочным, но и сложным по составу языком. В нем широко использо­ван и тупой чиновничий слог: «всякий да печет по празд­никам пироги, не возбраняя себе таковое печение и в буд­ни» (Устав о добропорядочном пирогов печении — в испол­нении Беневоленского). Есть и старинная славянская речь: «хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого зна­менитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрало». Нашлось место и время и для народных при­словий: «только вот я какое слово тебе молвлю: лучше... с правдой дома сидеть, чем беду на себя накликать» (Фердыщенко).

Портретная галерея щедринских «любимцев» — глупов-ских градоначальников запоминается сразу и сильно. Один за другим проходят они перед читателем, нелепые и отвра­тительные в своих жестокости, тупоумии, злобной ненави­сти к народу. Тут и бригадир Фердыщенко, моривший глуповцев голодом, и его преемник Бородавкин, спаливший тридцать три деревни, чтобы «с помощью сих мер» взыс­кать недоимок на два рубля с полтиною, и майор Пере­хват-Залихватский, упразднивший в городе науки, и Феофилакт Беневоленский, одержимый страстью к писанию за­конов (уже на скамьях семинарии начертал он несколько замечательных законов, среди которых наиболее известны следующие: «всякий человек да имеет сердце сокрушенно», «всяка душа да трепещет», «всякий сверчок да познает соот­ветствующий его званию шесток»).

Именно в описании главных героев М. Е. Салтыков-Щедрин использует самые разнообразные художественные средства. Так, предельная жестокость Угрюм-Бурчеева за­фиксирована «в деревянном лице, очевидно, никогда не ос­вещавшемся улыбкой», с «узким и покатым лбом», впав­шими глазами и развитыми челюстями, готовыми «раздро­бить или перекусить пополам». Напротив, либерально настроенный Прыщ, градоначальник с фаршированной го-ловог, «был румян, имел алые и сочные губы, из-за кото­рых ниднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый». Внешние характеристи­ки сходны с их психологическими образами: свирепый Бруддетый, он же Органчик, не похож на выходца из Фран­ции, аристократа Дю-Шарио, весело проводящего время б удовс льствиях и развлечениях, а «друг Карамзина» Грус-тилов, отличавшийся «нежностью и чувствительностью сердьа», не менее далек от «фантастического путешествен­ника бригадира Фердыщенко...

Горожане, народ в «Истории» вызывают двойственное чувство. С одной стороны, им свойственны, по оценке са­мого автора, две вещи: «обычная глуповская восторжен­ность и обыкновенное глуповское легкомыслие». Страшно жить в городе Глупове. Книга вызывает смех, но не весе­лый, а горький и мрачный. Писатель сам говорил, что рас­считывал «на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия». Страшно за Глупов не только потому, что в нем властвуют ограниченные чиновники, «от российского правительства поставленные». Страшно, что народ безропотно и терпеливо переносит свои бедствия.

Однако этот молчаливый тягостный укор писателя вов­се не означал глумления над народом. Щедрин любил сво­их современников: «Все мои сочинения, — писал он по­зднее, — полны сочувствием». Глубокий смысл «Истории одного города» заключается не только в гениальных по своей обличительной силе образах градоначальников, но и в той обобщающей характеристике глуповцев, которая не­избежно наводила на мысль о будущем пробуждении за­давленного властью народа. Великий сатирик призывает к тому, чтобы внутренняя жизнь российских городов, подоб­ных Глупову, когда-то вырвалась наружу, стала светлой, достойной человека. Не случайно «историческая» хроника заканчивается бегством последнего градоначальника; Уг-рюм-Бурчеев исчез, «словно растаяв в воздухе». Могучее движение подлинной истории человечества власть оказа­лась не в состоянии сдерживать еще одно столетие: «река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась...».

Выходит, что Щедрин смотрел далеко вперед. Он верил в крушение глуповского строя жизни, в победу идеалов разума, достоинства человека, демократии, прогресса, ци­вилизации. Его произведениям, включая и «Историю од­ного города», предрекали великое будущее. Тургенев срав­нивал Салтыкова-Щедрина со Свифтом, Горький призна­вался, что именно за данное произведение он «очень полюбил» писателя. Так и случилось. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин стал одним из самых читаемых писателей в нашей стране и зарубежье.