Сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина служили ему тем об­ходным путем, с помощью которого он мог обмануть цензуру.

Выражая свои идеи в аллегоричной, иносказательной фор­ме, автор мог свободно говорить о том, что думает, не опаса­ясь, что его произведения сочтут крамолой. Слова в сказках завуалированы так, что любой мало-мальски грамотный чи­татель сумеет прочитать то, что написано между строк. А сказки как раз и предназначались для «детей изрядного возраста». Обычный ребенок просто не проникнет в смысл салтыковских сказок и вряд ли заинтересуется ими.

Многие сказки Салтыкова-Щедрина напоминают русские народные. Тут и речевые обороты («жил-был», «в некотором царстве», «долго ли, коротко ли», «мед-пиво пил»), и тради­ционные русские герои (Иванушка-дурачок, Заяц, Волк, Мед­ведь). Однако все это служит лишь средством для выражения идей сатирика. Скажем, Коршун или Лев олицетворяют со­бой образ царя, Медведь — воеводы, Конь — мужика. В каж­дом произведении своя система образов. Это могут быть рыбы, птицы, звери или же обычные люди. Но во всех сказках в ка­кой бы то ни было интерпретации соблюдается одно правило: есть образ эксплуатируемого и эксплуатирующего класса. Во многих сказках присутствуют ненавистные Салтыкову-Щед­рину трусливые либералы. Причем сказка «Либерал» уже не использует никаких аллегорических образов. Может возник­нуть даже легкое изумление: неужели это — сказка? Скорее, похоже на обличительную статью.

Вообще, многие сказки Салтыкова-Щедрина отличаются тем, что их можно отнести к разряду «ни то сказка, ни то быль». Эзопов язык (а система образов Щедрина идет имен­но оттуда) остается, но уж само повествование никак нельзя назвать сказкой в обычном понимании этого слова и оно не вызывает не только смеха, но даже улыбки. Таковы «Дере­венский пожар», «Путем-дорогою», «Либерал», «Приключе­ние с Крамольниковым», «Коняга». Здесь неприкрыто про­свечивает ужасающая действительность, которую «скрашивает» только сказочный стиль повествования.

Постоянным приемом в сатире Салтыкова-Щедрина яв­ляется гротеск. В этом писатель достигает поистине класси­ческих высот. Вспомним «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил». Трагическая в русской тради­ционной литературе тема голода приобретает здесь явно противоположное, сатирическое звучание. Ситуация коло­ритна: мужик, обладая способностью добыть еду, ни в коей мере не считает ее залогом своего преуспеяния, генералы же, наоборот, воспринимают мир как предмет, предназначенный для безусловного поглощения ими. Собственно, все жизнен­ные устремления генералов сводятся к еде. Гротеск здесь оче­виден и довольно ядовит.

Но сила гротеска не только в том, что он имеет перед собой социально-политическую мишень. Салтыков-Щедрин мыслит шире: его сатира направлена не просто против самодержавия (что вполне очевидно), но и против всей существующей ре­альности, в которой давно утрачена этическая норма.

Неотъемлемым достоинством Салтыкова-Щедрина явля­ется язык его сказок, о котором уже упоминалось. Это — пер­востепенное и беспроигрышное средство сатиры. Сам Щед­рин упоминал, что эзопов язык является «обманным средством» литературы и нуждается лишь в немногих допол­нениях. Эзопов язык примечателен тем, что тяготеет к уни­версальности истин о мире и человеке! В этом залог его вы­живания даже в условиях жесточайшей цензуры. Именно цензура не позволяла Салтыкову-Щедрину открыто выражать свои взгляды и заставляла прибегать к обману. Читателю, ищущему правду, истинный смысл сказок приходилось на­ходить между строк, что, в принципе, несложно делать в щед­ринских сказках, хотя «расшифровать» их до конца, доко­паться до глубинной сути порой нелегко.

Сложно предположить, что цензоры не угадывали, что стоит за вполне прозрачными намеками. Неужели они были настолько бесчувственны к общественному неблагополу­чию, что не видели его? Но видимо, для цензоров было про­ще предполагать однозначность образов: Трезор — верный пес, утопленный на старости лет, Баран-непомнящий — глу­пое животное, Коняга — деревенская лошадь. Может быть, выгоднее было не видеть в этих сказках крамолу? Как бы там ни было, но сказки печатались, читались и были понят­ны людям.

Мы читаем сказки Салтыкова-Щедрина, при этом испы­тывая на прочность наше представление о традиционной сказке. Объявляется «сказка», но текст почему-то вовсе не напоминает то, что мы привыкли определять этим понятием. Использование всевозможных изобразительно-выразитель­ных средств сложилось у Салтыкова-Щедрина в сложную, но художественно совершенную систему, которую мы не встретим больше ни у одного писателя. Тем и привлекатель­ны по сей день сказки великого сатирика.