В какой ночи бредовой, недужной,

какими Голгофами я зачат, такой большой

и такой ненужный?

В. Маяковский

 

Маяковский всегда представлялся мне каким-то огромным памятникообразным человеком, которого можно только про­читать или рассмотреть на фотографии. Мне кажется, своей огромностью поэт заслонял свою довольно беззащитную и уяз­вимую душу. Его огромность, как сейчас модно говорить, — не что иное, как имидж. Он подавал свое одиночество так, что никому в голову не приходило, что это одиночество. Он спра­шивал публику со сцены: «Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе много хочется... Ведь для себя не важно — и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское...» Иногда поэт буквально издевается над собой, подчеркивая бесполезность, никчемность своего появления на этот свет: «Небо плачет без­удержно звонко, а у облачка — гримаска на морщинке ротика, как будто женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика».

Но чем известнее становился Маяковский, тем тщательнее он стал скрывать в стихах свое одиночество, ранимость и без­защитность. Напротив, он стал даже хвастаться тем, что не может позволить себе ныть. Публично заявил: «Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь».

Фатальную связь поэта с собственным «одиночеством» под­черкивает и его неравнодушие к образу Дон Кихота. Как из­вестно, сей рыцарь печального образа просто в кровь расши­бался, говоря о своем одиночестве. Оно являлось ему в образах ветряных мельниц и кукольных сарацинов. Если внимательно просмотреть стихи раннего Маяковского, то вполне можно об­наружить в них контуры «ветряных мельниц». Например, так любимое романтиками стихотворение «Послушайте». Внеш­няя канва — гигант на «ты» со звездами, внеземными мирами. Но если хорошенько вслушаться, то чуткое ухо уловит ржание рыцарской клячи и бряцание ржавых доспехов: «боится, что опоздал», «плачет, целует ему жилистую руку», «не перенесет эту беззвездную муку», «ходит тревожный», «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно?» Материей страха и неуверенности в себе пронизано все стихотворение, которое писалось с явной пре­тензией на величие и могучесть духа. Но стихотворение все равно замечательное, и я подверг его такому разбору лишь в попытке объяснить себе каким-то образом одиночество самого популярного поэта социалистической эпохи и не только ее, в чем я глубоко убежден. Маяковский слишком талантлив, чтобы его можно было навечно приписать к какой-нибудь по­литической партии.

Когда пришла революция, Маяковский в самом деле всем сердцем принял ее. Но как гений, он со временем почувствовал, что с революцией в России произошло почти то же самое, что с его лирическим героем в раннем стихотворении: «женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика». Он пытался что-то изменить в своей судьбе, но уже не был волен это сделать. Пришло разочарование.

Революция теперь ощущалась поэтом как самое страшное и последнее его одиночество на земле:

 

Грудой дел,

суматохой явлений

день прошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате,

Я

и Ленин —

фотографией

на белой стене.

 

Но это два неравных одиночества. У поэта Маяковского одиночество, если так можно сказать, перспективнее. Его оди­ночество всегда будет нам по сердцу, и чуткое ухо будет улав­ливать доносящееся из прошлого бряцание его искрометных рифм, словно копье Дон Кихота, угрожающее ветряным мель­ницам нашей истории.