Маяковский выходит на поэтическую арену в сложный, переломный для России период. Атмосфера накалена до пре­дела. Потопленная в крови первая русская революция, вихрь мировой войны заставляют людей усомниться во всех прежних ценностях. Они жаждут перемен и с надеждой смотрят в бу­дущее. В искусстве, словно в зеркале, отражаются эти сложные общественные процессы. В этом один из секретов популярности футуризма с его откровенным отрицанием традиционной куль­туры, эпатажем мещанского быта, чуть ли не религиозным культом техники и современной индустрии и ее сверхчелове­ческой мощи.

Маяковский видит «неизбежность крушения старья» и средствами искусства предвосхищает грядущий «мировой переворот» и рождение «нового человечества». «Рваться в за­втра, вперед!» — вот его девиз.

 

Поэзия

-- вся! ­­­­--

езда в незнакомое.

 

Это незнакомое, непознанное становится предметом его стихотворчества. Он широко использует прием контрастов: мертвые предметы оживают в его поэзии и становятся более одушевленными, чем живые. Поэзия Маяковского с ее урба­нистически-индустриальным пафосом противопоставляет образ многотысячного современного города с его оживленными улицами, площадями, гудящими автомобилями — картинам природы, которая представляется ему чем-то косным и безна­дежно мертвым. Поэт готов расцеловать «умную морду трам­вая», он воспевает городской фонарь, который «снимает с улицы синий чулок», тогда как луна у него — «дряблая», «ни­кому не нужная», а сердце девушки безжизненно, как будто «выварено в йоде». Поэт убежден, что новое слово можно ска­зать только по-новому. Маяковский — первооткрыватель, ко­торый владеет словом и словарем, как смелый мастер, рабо­тающий со своим материалом по собственным законам. У него свое построение, свой образ, свои ритм и рифма. Поэт бесстраш­но ломает привычную стихотворную форму, создает новые слова, вводит в поэзию низкую и вульгарную лексику. По от­ношению к величайшим явлениям истории он усваивает фа­мильярный тон, о классиках искусства говорит с пренебреже­нием:

 

Берутся классики,

свертываются в трубку

и пропускаются через мясорубку.

 

Маяковский любит контрасты. Красивое уживается у него с безобразным, высокое — с низким: «Проститутки, как свя­тыню, меня понесут и покажут Богу в свое оправдание». Все его стихи носят глубоко личный характер, он присутствует в каждом из них. И это конкретное присутствие становится точ­кой отсчета, системой координат в безудержном потоке его воображения, где смещены время и пространство, где великое кажется ничтожным, а сокровенное, интимное разрастается до размеров вселенной. Одной ногой он стоит на Монблане, другой — на Эльбрусе, с Наполеоном он — на «ты», а его голос («орание») заглушает громы.

Он — Господь Бог, который творит свой поэтический мир независимо от того, понравится ли кому-нибудь его творение. Ему все равно, что его намеренная грубость может кого-то шо­кировать. Он убежден, что поэту позволено все. Как дерзкий вызов и «пощечина общественному вкусу» звучат строки из стихотворения «Нате!»:

 

А если сегодня мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется — и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам

я — бесценных слов транжир и мот.

 

Маяковскому свойственно совершенно новое видение мира, он словно выворачивает его наизнанку. Привычное предстает в его поэзии странным и причудливым, абстрактное становится осязаемым, мертвое — живым, и наоборот: «Слезы снега с флажьих покрасневших век»; «Прижались лодки в люльках вхо­дов / к сосцам железных матерей».

Поэзия Маяковского говорит не только языком образов и метафор, но и широко использует звуковые и ритмические возможности слова. Ярким примером служит стихотворение «Наш марш», где буквально слышится бой барабанов и мерный шаг марширующих колонн:

 

Дней бык пег.

Медленна лет арба.

Наш Бог бег.

Сердце наш барабан.

 

Маяковский изменил не только поэзию, но и прежнее пред­ставление о ней. Он стал рупором идей и настроений эпохи. Его стихи — «оружие масс», он вывел поэзию из салонов на площади и заставил ее шагать вместе с демонстрантами.