После похорон В. Маяковского Марина Цветаева напишет: «Боюсь, что, несмотря на народные похоро­ны, на весь почет ему, весь плач по нем Москвы и Рос­сии, Россия и до сих пор не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского».

Маяковский остался непонятым. Предчувствие это­го трагического отчуждения, непонимания самого глу­бокого и чистого, что было в нем, тревожило поэта еще за несколько лет до смерти:

 

Я хочу быть понят моей страной.

А не буду понят, что ж.

По родной стране пройду стороной,

Как проходит косой дождь.

 

Ранняя лирика Маяковского изобилует образами, взятыми поэтом из окружающего мира. И как по-раз­ному трактуются они в его произведениях! Каждый штрих, каждая деталь, любое слово — все несет на

себе отпечаток личности, настроения, чувства автора!

Как неоднозначно, противоречиво воспринимает он все, о чем пишет! Например, нередко поэт обращается в лирических стихотворениях к небесной своей подру­ге — луне. Она для него может быть и «любовницей ры­жеволосой», и матерью его поэзии. Он наделяет ее чер­тами женщины — ее теплом, чуткостью, пониманием. Он обращается к ней со словами: Ведь это ж дочь твоя — моя песня... Но вот настроение кроткой любви, какого-то неуловимого духовного единения с окружающим ми­ром сменяется неожиданным прозрением. Так же ост­ро и сильно, как ранее любил, теперь чувствует поэт всю мерзость, склизкую и безысходную враждебность этого мира. И луна — та же самая луна — видится поэту совер­шенно иной: ...а за солнцами улиц где-то ковыляла ни­кому не нужная дряблая луна.

Необходимый для каждой человеческой души этап личностного, морального самоутверждения совпадает у Маяковского со временем его творческого становле­ния. Отсюда та противоречивость, бескомпромисс­ность, которая свойственна его ранней лирике. Ощуще­ние прилива творческих сил, готовность к работе, по­стоянному духовному неспокойствию подводят Маяков­ского к пониманию его поэтического кредо: он должен дать язык безъязыкой улице. Он должен отдать тракти­рам и площадям этот свой рвущийся, непокорный, непро­жеванный крик. Эта роль не может не быть святой для поэта. Он жаждет признания, он верит, что достоин его.

И вновь ироничный, чуть насмешливый голос юнос­ти, живущий в нем, заставляет Маяковского не только мучиться и любить, обличать и восхищаться, но и про­сто шутить над собой:

 

И бог заплачет над моею книжкой!

Не слова — судороги, слипшиеся комом,

И побежит по небу с моими стихами под мышкой

И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

 

Но помимо личностных противоречий, существую­щих внутри самого поэта, углубляются и трагические противоречия эпохи, современником которой ему до­велось стать, времени, характеризующегося ломкой миропонимания тысяч людей.

Все это не может не отразиться на творчестве поэта, и в нем появляются ноты безверия, опустошенности, обманутости, разочарования:

 

Я одинок, как последний глаз

У идущего к слепым человека!

 

Боль, одиночество, которое переживает поэт, он не может отделить от трагической судьбы своей родины, своего времени, своего поколения:

 

Ты! Нас — двое,

Ораненных, загнанных ланями,

Вздыбилось ржанье оседланных смертью коней.

Дым из-за дома догонит нас длинными дланями,

Мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней!

 

«Сестра моя!» — так обращается Маяковский к земле в стихотворении «От усталости».

В сознании поэта живут не только глобальные, эпо­хальные мысли. Как способен он чувствовать, сопере­живать, как способен наслаждаться земными человечес­кими радостями! Через много лет, когда юный лирик с раненым сердцем встанет бойцом в рабочий строй, ког­да почти все забудут о его первой настоящей поэзии, поэзии сердца и любви, поэзии, исполненной боли и одиночества, поэзии колких рифм и разлетающихся строк, поэзии, коробящей и бьющей наотмашь, нежной и поющей, лирический мотив вновь воспрянет в Мая­ковском.

Где выход из тупика, из непонимания, о котором пи­сала Цветаева? Быть может, будущее воспримет поэта,

поймет и примет его настоящим, открытым, искрен­ним? Грядущие люди! Кто вы? Вот я, весь боль и ушиб. Вам завещаю сад фруктовый моей великой души.