Короленко Владимир Галактионович [1853 - 1921] - беллетрист, публицист и общественный деятель; сын чиновника-украинца (уездного судьи). Мать К. — дочь польского помещика. По окончании гимназии [1871] поступил в Петербургский технологический институт, в 1873 перевелся в Москву, в Петровскую с. — х. академию. В 1876 как участник студенческой делегации, протестовавшей против полицейского режима в с. — х. академии, Короленко был выслан. В 1878 поступил в Горный институт. К этому же году относится и начало лит-ой работы К. (в газете «Новости»). Все это время он вел жизнь интеллигентного пролетария (уроки, рисование, корректура). В 1879 появляется в журнале «Слово» (No 7) первое беллетристическое произведение К. — «Эпизоды из жизни искателя». В том же году К., заподозренный в связи с подпольной типографией, был вместе с братом административно выслан в глухой уездный городок Глазов, Вятской губ. Здесь К. закончил начатое уже раньше, во время сборов «в народ», обучение сапожному мастерству — «завел

собственный инструмент, наклеил на окне изображение сапога» и начал обслуживать местное и окрестное население. Однако «вольным» ремесленником ему удалось прожить здесь недолго. По проискам исправника К. был переведен в «лесную глушь» — в Березовские починки, где жил в самых первобытных условиях. Преследования администрации и тут не прекратились. За «самовольную отлучку» К. отправили в Якутскую область, но из Томска вернули в Европейскую Россию. В 1880—1881 находится под надзором полиции в Перми, продолжает там одно время заниматься сапожным ремеслом, затем устраивается сперва табельщиком в железнодорожных мастерских, потом письмоводителем в статистическом отделении службы тяги. К этому же времени относятся очерки «Ненастоящий город», «Чудная», «Яшка». Но мытарства писателя не окончились и здесь. После 1 марта 1881 «сапожник и живописец» Короленко сослан в Якутскую область за отказ от присяги Александру III («ссыльным был предложен особый «присяжный лист» для подписи»). Отказ мотивирован в характерном для этого «борца за право» заявлении пермскому губернатору как протест против произвола власти. К. сознавал всю общественную бесполезность этого шага, навлекшего на него новые преследования, но не мог и формально погрешить против своих убеждений — присягнуть в верности тому, что его так возмущало. В Якутской области К. пробыл три года, занимаясь сапожным ремеслом и земледелием. Таким образом с местами «не столь» и «весьма отдаленными» связано 6 лет жизни писателя. Они имели огромное значение для его лит-ой деятельности, дали ему много впечатлений и тем. В якутской ссылке написан рассказ «Сон Макара» (напечатанный в 1885), сразу выдвинувший К. По возвращении из Сибири К. поселяется в Нижнем Новгороде. Здесь начался наиболее плодотворный период его художественного творчества [1885—1896], когда были созданы такие произведения, как «В дурном обществе» [1885], «Слепой музыкант» [1886], «Лес шумит» [1886], «Сказание о Флоре» [1886], «Тени» [1891], «Река играет» [1891], «Парадокс»[1894], «Без языка» [1895] и др. Здесь же Короленко широко развернулся не только как художник, но и как общественный деятель и публицист.

К. глубоко вникает в дела губернского и даже уездного масштаба. Но он умеет поднимать местные вопросы на такую принципиальную высоту, умеет их так искусно обобщать, что нередко его выступления становятся событиями всероссийского значения, напрель его работа на голоде в Лукояновском уезде, отраженная в корреспонденциях и очерках, собранных в книге «В голодный год» [1893], защита обвиненных в ритуальном убийстве вотяков («Дело мултанских вотяков», 1895). Это значение общественная к публицистическая деятельность К. сохранила, как мы увидим, и в дальнейшем.

В 1893 году В. Г. совершил путешествие в Америку, оставившее заметный след в его творчестве (кроме «Без языка» — ряд набросков, опубликованных в посмертном издании его сочинений).

В 1896 К. переезжает в Петербург, чтобы принять более активное участие в «Русском богатстве». К «петербургскому периоду» относится «Марусина заимка» [1899] и некоторые другие, менее значительные произведения. В столице К. не ужился. В 1900 он переехал в Полтаву («полтавский период», 1900—1921), где написаны: «Мороз», «Последний луч», «Государевы ямщики», «У казаков» [1901], «Не страшное» [1903], «Над лиманом» [1909]. Там же начата в 1906 монументальная «История моего современника», над которой автор работает до самой смерти [1921]. Всеобщее внимание привлекает и публицистика К. На кишиневский погром он откликнулся своим «Домом No 13» [1903]. Насилия неистовствующей после революции 1905 реакции встречают в лице К. неизменный отпор («Сорочинская трагедия», 1906; «Бытовое явление», 1910, и др.). Выдающуюся роль сыграл К. в деле Бейлиса [1913]. Война застала К. за границей, откуда он вернулся лишь в конце 1915. К этому времени относится его выступление в защиту евреев (в сб. «Щит»). В революционные годы К. пишет «Падение царской власти», «Война, отечество и человечество», «Письма к А. В. Луначарскому». Октябрьская революция осталась ему чужда.

Один из наиболее выдающихся представителей разночинной народнической интеллигенции конца XIX в., К., как и то направление, с которым он связал свое имя, принадлежит сельской и уездной России. Он чужд городу, его кипучему темпу, его напряженной классовой борьбе. В кн. «В голодный год», этой энциклопедии голодающей России, отраженной в рамках одного уезда, вместе с объективными наблюдениями, трезвыми выводами из них, выразился и страх перед крушением устоев старой избяной Руси. Обращая внимание «власть имущих» на «грозные симптомы рушащегося крестьянства», он убеждал их «поддержать работника и плательщика русской жизни», ибо «здоровая почва опять и опять напитала бы верхние слои». Автор хочет сохранить деревенскую сермяжную Русь в ее основах, стремясь сделать ее более сытой и культурной. Он далек от какой-либо радикальной ломки существующих отношений, которую может вызвать развитие сельского пролетариата.

Этот консерватизм, эта любовь к провинциальному уюту и приволью еще сельской Руси и желание сохранить ее, залечив все недуги, характерны для поколения семидесятых годов, отвергавшего буржуазную цивилизацию. Признавая преимущества Запада и обреченность российского патриархализма, К. сохранил характерное для народничества чувство недоверия к городу и процессу урбанизации России (повесть «Без языка»).

От семидесятых годов до самого конца своей жизни донес К. и идею долга пер д народом, веру в его силу и страстный интерес к его жизни.

Но К. окончательно сложился как художник и публицист уже в следующем десятилетии. Он пережил отразивший процесс расслоения деревни кризис народнической идеологии, за которым последовала ее ликвидация. И одним из первых, вступивших на путь ревизии основ народничества, был К. Однако отказаться от народнической фикции единого трудового народа он не мог и не хотел. И все, что способствует сохранению ее, что смягчает классовые противоречия — все это поддерживалось К. Так, в голодный год он приветствует... нищенство как благотворный институт. «Христово имя если далеко не уравняло богача с бедняком, — пишет К., — то все же хоть до известной степени сблизило эти разряды и даже богача заставило участвовать в общем бедствии. Пусть одной рукой он наживал порой от народной невзгоды, но все же и у него шло много хлеба на милостыню, и он подмешивал нередко лебеду к своей ржи» («В голодный год», стр. 29).

Одним словом, благодаря нищенству осуществляется «сердечное единение» перед лицом нужды. Оно для нашего писателя — «огромная общественная сила», «уравнитель и буфер, до известной степени устраняющий многие опасности» — в особенности классовую борьбу — призрачным единением богатых и бедных, дающих и берущих. Но не только в деревне хочет К. нейтрализовать борющиеся силы. Он признает борьбу классов вредным недоразумением и в городе.

К. вырос в эпоху, которая знала еще тот «неопределенный по классовой структуре» сплав, который именуется «русским обществом». Одним из основных его убеждений было, что «русское общество второй половины XIX в. настроено сплошь оппозиционно». Он не без удовольствия вспоминает еще о годах, когда «между юношей, беспечно отвечавшим на следственные пункты, и следователями протягивались какие-то нити взаимной симпатии», когда «русский прокурор посылал меланхолически-сочувственный взгляд тому времени, когда сам он сидел в каземате». Всем выступлениям этого «борца за право» чужд классовый боевой дух, они не идут дальше противопоставления «власти» и единого в своей оппозиционности «общества», к-рое якобы «потрясается взрывами вне каких бы то ни было классовых интересов». Нужен был «голодный год», когда реакционное дворянство ухитрилось перещеголять даже царскую администрацию ненавистью к мужику и страхом перед ним, произволом и злопыхательством, чтобы для К. получил значение классовый фактор в деле борьбы с голодом.

Противопоставление у Короленко «власти» и «общества», ориентация на последнее, а не на крестьянство, как в 70-х гг., и вытекающие отсюда уже чисто политические задачи как доминирующие — все это определено новыми «веяниями» 80-х гг., все это означало начавшуюся эволюцию народничества к либерализму; и публицистическое и художественное творчество Короленко было выражением этого сдвига в широких слоях разночинной интеллигенции после 1 марта. Вождем этой средней интеллигенции, — ее наставником и был К. Но и она, отодвинувшая великие цели вдаль, проникнутая духом оппортунизма, давила на своего вождя, определяла содержание его поучений, заставляла считаться с собой. Пусть этот вождь высоко держал старое общественное знамя, пусть он боролся с приспособленчеством и апатией среднего интеллигента, — в создавшейся вокруг него атмосфере и он был далек от революции, от всякого «насильственного ниспровержения» существующего строя, и он заявлял, что его «точка зрения прямо противоположна максимализму, который считается лишь с конечными целями», и он стоял прежде всего за использование разных «легальных возможностей».

После 1905 тяготение народничества к либерачизму лишь усилилось, что выразилось особенно убедительно в деятельности народно-социалистической партии. Империалистическая война сплотила их еще теснее. К. — руководитель центрального н. — с. органа «Русское богатство» — продолжал отражать эту эволюцию. Несмотря на свой глубокий гуманизм, он все же, скрепя сердце, принял войну, не рассмотрев ее классового лица.

Октябрьской революции, столь открыто и прямо признающей свой классовый характер и отрицающей «вечные идеи» либерализма, К. принять не смог. Правда, расходясь резко с лозунгами и программой компартии, он, как об этом свидетельствует А. В. Луначарский, «сумел при всей горечи своих укоризн сохранить понимание того, что коммунисты — это великий отряд армии блага, только для него пошедший по неправильной дороге» («Литературные силуэты», стр. 110).

Очерченный круг идей ярко выражен в публицистике К., — публицистике «сверхклассовой интеллигенции». Для К. как представителя эпохи перерождения народничества в широкий демократический либерализм характерно отсутствие мучительных вопросов о путях развития России, о ценности элементарных прав и свобод. Он в них уже не сомневается и достижение их считает основной, насущной задачей. Больше того, он даже готов сознательно и, может быть, так же аскетически отказаться от того, во имя чего народники-максималисты отказывались от благ буржуазной свободы. И именно потому, что К. — публицист сделал большой шаг от народнического социалистического утопизма в сторону либерального «реализма», так наз. «прогрессивное общество», до кадетов и мирнообновленцев включительно, всегда так охотно следовало за ним, всегда так единодушно почитало его. Ибо в его лице та часть народнической интеллигенции, которая не пошла к пролетариату, заключала блок с интеллигенцией буржуазной, сливалась с ней во «внеклассовую» группу. К. неустанно зовет к единению этих «живых сил», ориентируясь как подлинный представитель «прогрессивного русского общества» и на сельского священника, не брезгуя и земским начальником, соблюдающим законность, ибо для К., где закон, хоть и царский, там и прогресс.

При всем том, оценивая публицистику К. в ее социальной функции, нельзя забывать, что состав русской либерально-демократической интеллигенции, «прогрессивного общества», отличался текучестью. Для многих оно являлось лишь промежуточной станцией на пути их политического развития. И публицистика К. проводила через этот этап, чтобы часто своим объективным содержанием указать путь дальше.

Это объективное содержание — в той богатейшей россыпи фактов, уловленных зорким глазом большого художника, которой блещет публицистика К. Он всегда исходит из них, часто художественно продолжая виденное, слышанное или прочитанное. В воображении К. сухие, казалось бы, мало говорящие строки газеткой хроники оживают, интуитивно нащупывается и вскрывается их конкретное содержание, их типическая значимость. Выводы же предоставляется сделать самому читателю. Это — публицистика художника, публицистика элементарных выводов и художественно постигнутых фактов, и в этом ее воспитательное значение для так наз. «прогрессивного общества», к-рое находило в ней свои общие идеи о бесправии, о свободе и достоинстве человеческой личности, о законности и произволе, выраженные с неотразимой убедительностью. Публицистика автора «Бытового явления» особенно сильна тогда, когда он пишет именно о бесспорных вещах. Вызвать труизмом мощную эмоциональную реакцию — это поистине победа таланта! А эта реакция, вызванная К., не всегда была рассчитана нашим минималистом, не у всех возбужденные им чувства укладывались в русло его выводов. Вот почему объективно публицистика К. помогала многим пройти быстро тот «прогрессистский» этап на пути влево, который был для них неизбежен.

Художник, публицист и общественный деятель, К. представляет настолько целостное явление, что нельзя понять ни одного из этих аспектов его разносторонней личности вне их единой связи. Художественное творчество К. выросло из того же корня, что и его политическая идеология, оно выражает мироощущение и мировосприятие, соответствующее этой идеологии, оно выполняет ту же социальную функцию, что и его публицистика, оно пользуется теми приемами, которые наиболее подходят к осуществлению этой функции. К. и как художник отражает давление изменившейся общественной атмосферы. Ему чужд художнический аскетизм семидесятников, он разрешает себе быть художником. Интерес к форме, почти отсутствовавший у его предшественников, писателей-народников, отчетливо выражен у К. Он пошел навстречу новым запросам читателя, сразу признавшего его. Возрождалась разрушенная эстетика. Это была эстетика тех же широких слоев прогрессивной интеллигенции. И с точки зрения искусства она была не революционной, а либеральной. Широкой терпимостью к ней была проникнута и эстетика Короленко, не задевавшая ничьих вкусов, умело, в меру сочетавшая в своей художественной практике традиции реализма со смягчавшим его резкие тона идеализмом.

Критика эпохи, признавая в авторе «Сна Макара» «тонкое эстетическое чутье», в сущности одобряла тот эстетический эклектизм, которым являлся идеалистический реализм К. Своей формулой «художник — зеркало, но зеркало живое» наш писатель примирял и реалистов, требовавших от искусства отражения жизни, и идеалистов, для которых оно должно создавать своеобразные «иллюзии мира». Это было ликвидацией народничества в области воззрений на искусство, что и почувствовала враждебная народничеству критика в художественной практике К., остававшейся верной до конца приведенной формуле идеалистического реализма. Так, Головин-Орловский сознательно противопоставляет К. писателям-шестидесятникам и народникам, — революционному натурализму разночинцев.

Более того, этот критик указал еще на одну черту К. — художника, которая делала его особенно приемлемым для людей представляемого Головиным направления и которая действительно характерна для К. — на «мягкую гуманность, не разбирающую правых и виноватых» (К. Головин, Русский роман и русское общество, стр. 420).

Беспартийное сострадание, братски доступное каждому, и «правому и неправому», сменило в творчестве К. сухую горечь и жесткость к врагу беллетристов предшествующего революционного десятилетия. Сатиру сменил тот «евангельский», все сглаживающий и все прощающий юмор, о котором так гневно писал Салтыков в своем ответе одному из будущих идеологов общественной реакции 80-х гг. — Суворину (тогда либералу). Этому «небудничному свету», озаряющему действительность, у Короленко должно было соответствовать изменение тематики, обусловленное теми же социально-политическими причинами.

К. сохранил от народничества глубокий интерес к народу и его психологии, но кризис народничества изменил самый подход к этим проблемам. Народническая мысль не могла разобраться в диалектике современной ей крестьянской жизни и не могла дать художественного ее познания. Это было время, когда Глеб Успенский с тоской и недоумением признавал несостоятельность всякого недиалектического, «арифметического» подхода к деревне, «таблицы умножения» («Черная работа», 1879). Но другим, более совершенным орудием художественного познания сложных процессов классовой дифференциации народничество не обладало. Расслоение мужицкого «мира», «народа», который народническая мысль привыкла представлять себе более или менее однородным, обрекало ее на бессилие и в области художественного творчества. Мало того, эта распадающаяся на ряд пластов среда теряет для интеллигенции былую ценность, вызывая разочарование в самой основе ее идеологии. Разочарование в крестьянстве, оказавшемся не тем, чем его хотели видеть, невозможность без решительного разрыва со старой идеологией и метафизическими методами мышления изображать новую, образующуюся среду, вызывает исчезновение из художественной литературы «народа», как социальной среды. На первый план выступает личность, как это мы видим в произведениях К. из народной жизни. И выступает она не для того, чтобы быть отданной на заклание во имя «народного блага», не для того, чтобы отвести ее притязания как несвоевременные до «уплаты долга» народу. Нет, она приобретает свои права, свое значение. Если Г. Успенский, констатируя падение векового уклада народной жизни, с горечью указывал на рост личного начала, то этот рост как раз и приветствует К.

Пробуждающаяся в народе личность всегда является для него тем путеводным «огоньком», который вселяет в писателя бодрость в годы глухой реакции. И если представители ортодоксального народничества всегда эту личность разоблачают как носительницу распада якобы целостной народной жизни, то К. всячески ей симпатизирует, одновременно далекий от преклонения перед «народной правдой» и «властью земли». Не покорно склоняющийся перед ней Тимоха, который в 70-х гг. был бы идеалом мужика, а беспокойные, отрывающиеся от нее личности привлекают симпатии К. И в этом отразился распад народнического миросозерцания. Народ не знает правды, он сам ищет ее, ищет ощупью, во тьме, — вот что осознала народническая интеллигенция, ревизующая свою идеологию. Но если разочарование в народе как источнике правды было тяжким ударом по интеллигентской вере, то его правдоискательство было источником утешения и бодрости. Такова социальная функция правдоискателей Короленко, прокладывавших путь интеллигентскому просветительству, культуртрегерству, к-рое должно было помочь народу в его поисках правды и, поддержав его на трудном пути, в союзе с ним завоевать лучшее будущее. Приветствуя этих правдоискателей, быстро эволюционирующая к либерализму народническая мысль решительно рвала с толстовством, со всякой идеализацией исконной народной мудрости и одновременно почерпала оптимизм. «Народ» переставал быть серой, косной массой, какой он рисовался отчаявшемуся в его силах и его правде народнику, он проявлял свои собственные духовные силы, которые шли навстречу отказавшейся от былых предубеждений интеллигенции, навстречу ее исканиям и стремлениям. Оставалось только прорыть туннель, чтобы духовные силы «народа» и «интеллигенции» соединились...

И К. в своих правдоискательских рассказах, как добрый врач у постели больного, напряженно следит за пульсом народной мысли, тщательно отмечая всякое ускорение этого пульса, со скорбью улавливая его замедление. Так, «тяжелые, нерадостные впечатления» уносит он от берегов Святого озера, с трепетом улавливает чуть-чуть заметные колебания этой мысли в полудикаре Макаре, более определенные — в Федоре Силине («Убивец»), ищущем новой, более справедливой веры и не столько спокойной, сколько праведной жизни. Искание справедливости для себя переходит в искание справедливости для всех. Эти искания еще не отделимы от религиозных переживаний, и К. тщательно наблюдает процесс отделения, освобождения от них. В Яшке из «Подследственного отделения» он уже нащупывает довольно твердое ядро социально-политического протеста, связанного, правда, еще с богом, но еще более — со смутным правовым сознанием, противопоставленным произволу деспотического государства. Исключительное праволюбие выделено в Яшке за счет всех классово-типичных черт. И наконец искание правды начинает приобретать более конкретные, хотя также неправильные формы, начинает переходить в волевую активность; хотя и ошибочно направленная и недостаточно стойкая, она уже не является безотчетным требованием, граничащем с безумием (Степан в «Марусиной заимке»).

И на этом К. приходится остановиться. Дальше этого предела искания правды в трудящихся массах он пойти не мог. Пути классового самосознания масс были для него закрыты. И чуткость художника сказалась в том, что он не навязал массам расплывчатых символов права, свободы и истины как найденных ими идеологических ценностей, а перенес их в древнюю Иудею и Грецию («Сказание о Флоре», «Тени»).

В первом из этих произведений К., отвергая толстовское непротивление, выражал устремления «прогрессивного общества», противопоставляющего самодержавию (в котором и воплощалось для него «зло») идею нации как единого целого и отвлеченной свободы, объединяющей «народ» против угнетателей. «Сказание о Флоре» — красноречивое свидетельство эволюции народнической мысли, — отрекавшейся раньше от всех ценностей либерализма во имя блага трудящихся классов, — к этому либерализму, не видевшему и не желавшему видеть ничего, кроме отвлеченных политических прав. В этой блестяще написанной апологетике «противления» не оправдано противление социальное. К. живет в мире абстрактных ценностей, — закон, право, истина, — возвышающихся над классовой действительностью, над конкретными общественными отношениями. Именно потому ему было доступно пробуждение сознания масс лишь до момента перехода его в конкретное классово-дифференцированное самосознание. Только примитивные формы развития этого сознания уловимы для художника, мыслящего абстрактными категориями буржуазной идеологии. Чтобы воплотить иные, более совершенные формы сознания масс, нужен другой художественный метод, более дифференцированный, а прежде всего — другой способ представления вещей.

В этой связи решается и вопрос о «романтизме» К. Романтизм усматривали в его любви к сказке, к легенде, к фантастичности сюжета, в ретроспективных моментах. Так определять романтизм Короленко, по некоторым совпадающим признакам, было бы довольно поверхностно. Конечно не сон Макара, не фантастические его видения сами по себе интересуют художника. Тут идеология стилизована под фантастику сна, как отрицание непротивления — под историю. Мы имеем здесь дело не столько с романтизмом, сколько с аллегоризмом художника, сознательно ратующего за свою идеологию, притом художника-реалиста, избегающего тенденциозного искажения действительности. Действительность как таковую К. хочет оставить неприкосновенной и для тенденции и для своего воображения, поскольку он контролирует себя. Действительное и фантастическое отделены у него отчетливой чертой. Фантастическое имеет право на существование, лишь поскольку оно оговорено, и большей частью играет служебную роль. Все это, казалось бы, исключает романтизм К. — не в смысле отдельных его элементов, а системы стиля, ибо одним из условий существования романтизма является как раз неоговоренность фантастического, смешение его с реальностью. И все же К. — романтик, хотя и не в том смысле, в каком это слово применяется к нему критикой. Романтично самое мировоззрение К., романтичны те представления его, которые он считал проверенными критикой разума. Это романтизм мелкой буржуазии — класса, вынужденного заменять реальную силу верой в силу идей. Значение К. в русской литературе том, что он воплотил романтику этого слоя как раз в момент, когда он был наиболее бессилен и потому наиболее романтичен. Подобно представителям этого класса на зап. — европейской почве (см. «Гюго») К. навязывает действительности абстрактные категории права, свободы и истины как силы, имманентные ей в целом, ибо не может мыслить и воспринимать мир вне этих категорий. Вот почему, несмотря на свое тяготение к реализму, он воплощает в своем творчестве эти категории, а чтобы воплотить их, вынужден уже как подлинный романтик этого социального типа обращаться к исключительным личностям (праволюбец Яков, «Убивец», Степан, Менахем, Сократ, Диац, слепой музыкант и тому подобные).

Предпочтению исключительных личностей соответствует, как у романтиков этого же типа, отталкивание от социальных групп, от их взаимоотношений, от их борьбы, от классовой типичности. И этому соответствует такое же романтическое тяготение к отвлеченным категориям: «народ», «человечество» мыслятся как нерасчлененный коллектив. Социальная дифференциация стирается или отрицается как творческое начало. Вот эта романтика коллектива нашла у нас в лице К. своего крупнейшего выразителя. Народническое тяготение к «мирскому», общинному началу могло сохраниться лишь при отказе от его скомпрометированного конкретного выражения. Оно должно было стать абстрактным, романтически-туманным. Принципы народничества, трансформируясь в творчестве К., наполняются иным содержанием. Коллектив здесь не только не противопоставляется личности, а матерински нежно оберегает ее. Конкретная социальная, т. е. классовая, среда заменена коллективом вообще, надклассовым человечеством, духом человеческой солидарности или симпатии перед лицом природы. Для нашего писателя, несмотря на всю видимость борьбы и противоречий, человечество по существу едино. Представление об этом существенном единстве, противопоставляемом антагонизмам как временным отклонениям от уже существующей нормы, проникает все творчество К. Коллективность у него всегда сила светлая, духовная, и обратно: сила светлая, духовная всегда коллективна или выполняет коллективную функцию. И характерно, что К., уже не как беллетрист, а как критик в «трагедии великого юмориста» Гоголя видит борьбу сверхиндивидуального, живущего в других и для других, с темным эгоистическим началом болезни. И романтический оптимизм К. в том, что он допускает в принципе победу одухотворенного коллектива, являющегося для К. именно идеальной силой, над природной причинностью. В «Слепом музыканте» эта сила победила темный рок природного детерминизма. Художественно-философский смысл этого замечательнейшего произведения К. — торжество социальности над темной и страшной судьбой. Слепой музыкант его хоть на мгновение, но прозрел, принципиально была возможна и победа сверхличной творческой силы Гоголя над роковой наследственностью.

Еще шаг — и мы придем к мистике этого идеализированного коллектива, напряжением своей воли и веры приобретающего чудодейственную силу (ср. «За иконой», где К. предвосхитил, как справедливо указывает А. В. Луначарский, аналогичные мотивы в «Исповеди» Горького). Он видит в коллективе единую во многом жизнь, соединяющую человечество и во времени бесконечной нитью эволюции, для которой всякие антагонизмы и катастрофы — не внутренняя необходимость, а внешнее препятствие. И конечно правы критики, считающие К. чуждым трагизма, упрекающие его в упростительстве, в отсутствии оттенков. Но это лишь неизбежные следствия романтики бесклассового коллектива, социально-историческую обусловленность которой мы пытались здесь показать.

В этой же связи могут быть поняты и другие моменты творчества Короленко.

Если этот бесклассовый коллективизм не мог проявиться в создании общественных типов, заставляя художника предпочитать характеры, различающиеся лишь по индивидуальным и национальным признакам (Тюлин), то зато он полно выразился в лиризме.

От беллетристов-народников К. отличает как игнорирование классовой психологии персонажей, так и самая его поэтика.

В работе П. И. Лебедева-Полянского «К вопросу о творчестве В. Г. Короленко» дан анализ двух редакций одного и того же произведения К. (в первой редакции — «Федор Бесприютный», во второй — «По пути»). Если здесь приемы переработки, примененные К., и объясняются давлением цензуры, то все же их можно обобщить. Ибо «не смягчал ли художник беспокойно-резкий тон своих предшественников, не избегал ли нарочитой, хотя бы и талантливо сделанной подчеркнутости» под давлением цензуры новых умонастроений «прогрессивного общества»? Сопоставляя К. с его предшественниками, мы не можем не видеть в нем желания «смягчить» самый процесс читательского восприятия, а для этого ему приходится «сглаживать все то, что создает настороженно приподнятое настроение». А главное, аморфно-коллективистическое творчество К. должно избегать остро волнующих контрастов там, где писатели-народники на них построили бы все. «Непосредственный негодующий протест... уступает место размышлению, протесту мысли...". Все это сводится к тщательному различению К. «тенденциозного», т. е. социально-заостренного, и «идейного» искусства. Отвергая первое, он всецело принимает второе, разумея под ним служение великим целям, отзывчивость на проблемы времени, по возможности объективную их постановку, мыслимую лишь в том случае, когда искусство созерцает свои цели, но не призывает к определенным способам их осуществления. Такое отрицание тенденции и такие нейтрализующие приемы возможны лишь тогда, когда эти цели отодвигаются вдаль и когда художник берет на себя роль всепримирителя.

Но при этих существенных различиях искусство Короленко лишь свободно использовало завещанные ему народничеством формы. Стремление не только к правде художественной, но и к правде в обычном смысле слова, традиционное недоверие к вольному вымыслу — это черты общие у К. и писателей-народников. И Короленко не может отказаться от народнического «очерка»; он широко пользуется этой формой беглой записи впечатлений о факте. Чаще всего прибегает он к композиционно-несложной форме воспоминаний, предлагает читателю страницы из блок-нота, из дневника. Но полухудожественный, полупублицистический очерк народников пронизывается лиризмом, сменяющим публицистический пафос, сарказм уступает характерному для К. примиряющему юмору. Стремление к художественной цельности и стройности побуждает художника воображением дополнять действительность, располагать в своей перспективе имевшие место факты. Народнический очерк выполняет теперь уже определенное художественное, а не публицистическое задание, он становится формой, теряющей свое прежнее содержание и приспособляемой к новому. Этим К. вместе с Гаршиным знаменует переход от очерка-хроники к новелле Чехова, претворяющей в вымысел жизненные факты.

Но и здесь творчество К. компромиссно и эклектично. Фантазия допускается лишь постольку, поскольку она сама — факт действительности, «первое впечатление», иллюзия, сон — словом, лишь как неизбежный придаток действительности. Часто фантастика допускается как объект веры или суеверия темного человека. Здесь предъявляется обыкновенно оправдательный документ — доверие, легенда, сказка и т. п. (напрель рассказ о русалке-лихоманке, «История моего современника», т. III). С этой трактовкой фантастического связано и живописание природы у К. И здесь сказываются характерные черты этого промежуточного (между чеховским импрессионизмом и беллетристами-народниками) творчества. Природа у К. является неотъемлемым элементом фантастического или просто лирического. Она занимает в его творчестве несравненно большее место, чем у его непосредственных предшественников. Но пейзаж К. не импрессионистичен. И здесь создается грань между объективной истиной и воображением: «отсюда и досюда». К. дает точное, сдержанное описание и анализ впечатлений, производимых объектом этого описания. Фантастическое развертывается в плане анализа реальных душевных состояний с отнесением туда метафор и сравнений. Но благодаря этому же пейзаж у К. получает особое значение. Он не является обрамлением, декорацией. Пейзаж — действенный элемент повествования, фактор, возбуждающий именно работу воображения в персонажах, являющийся часто основой всей несложной композиции рассказа («Лес шумит», сибирские рассказы); он помогает нашему тяготеющему к мечте реалисту включать фантастику в свое художественное изложение, не нарушая, а напротив утверждая этим реализм и рационалистический подход к жизненным явлениям. И если сам по себе, точностью и сдержанностью описания, пейзаж К. напоминает пейзаж Тургенева, то не менее существенны их отличия. У К. природа — не только объект описания и созерцания, но и субъект действия, временами страшный («Мороз»). И в этой могучей действенности выражается совершенно иная функция пейзажа у К. Осуществляя противопоставление беспокойной, суетливой подвижности человека мудрому спокойствию природы, пейзаж Тургенева статичен; всегда помнишь, что эта картина нарисована. К. столько же видит, сколько слушает природу, и описание ее полно у него тех образов, которые обычно навеваются музыкальными звуками... Поэтому пейзаж К. при всей точности, даже документальности, динамичен, как мелодия в красках и линиях (лучшие описания природы посвящены у К. ее «динамичным», переходным моментам: рассвет, восход, закат и т. п.), которой отдаешься вместе с автором, чары которой он, правда, сам разрушает трезво-деловым «переходом к очередным делам».

Своим динамизмом, своей мощной действенностью природа у Короленко не должна звать к слиянию с собой. Не в пантеистической нирване ее смысл для человека. Ее расслабляющее, отвлекающее от жизни и борьбы восприятие преодолевается как слабость усталого человека. Ее функция в творчестве К. подчинена его высшему художественному и общественному заданию. Она должна звать не к растворению в себе, а к единению людей. Она выполняет коллективистскую, солидаризирующую функцию. У К. «суровая природа — мать союза между людьми» (Луначарский). Изображая ее «в подавляющем молчании» или «в грохоте ее бурь», он призывает к сплочению против ее грозной силы, к дружной борьбе людей с природой, а не друг против друга, к той же бесклассовой коллективности.

Резюмируем: выросшее в атмосфере реакции, давившей на передовые круги, выразившее ревизию и ликвидацию идеологии героического периода разночинной интеллигенции, преисполненное мотивами примирения и внеклассового единства творчество К. в наше время может иметь лишь историческое значение. Но, отступая перед реакцией, К. боролся с ней. В своей художественной публицистике он один из самых мощных разоблачителей старого режима. И потому можно сказать вместе с Р. Люксембург, что «К. внес свою долю в дело подготовки путей новой исторической силы в России».