Карамзин Николай Михайлович [1766 - 1826] - выдающийся писатель и литературный деятель, глава русского сентиментализма (см.). Род. и вырос в усадьбе отца, среднепоместного симбирского дворянина, потомка татарского мурзы Кара-Мурза. Учился у сельского дьячка, позднее в иностранных пансионах Симбирска и Москвы, одновременно посещая лекции в университете. В 1781 поступил на службу в петербургский гвардейский полк, но вскоре вышел в отставку за недостатком средств. Ко времени военной службы относятся первые лит-ые опыты (перевод идиллии «альпийского Феокрита» Гесснера «Деревянная нога», 1783, и др.). В 1784 вступил в масонскую ложу и переехал в Москву, где сблизился с видными деятелями масонства Новиковым и Шварцем. С первых же шагов литературная деятельность К. протекала под знаком повышенного увлечения творчеством немецких и, в особенности, английских писателей-сентименталистов, к которому присоединялось еще влияние Оссиана, Руссо и Шекспира. В 1789—1790 К. предпринял поездку за границу (в Германию, Швейцарию, Францию и Англию), результатом которой было опубликование знаменитых «Писем русского путешественника», сразу поставивших К. во главе нового литературного направления. По возвращении зажил в качестве профессионального литератора в Москве, приступив к изданию «Московского журнала» 1791—1792 (первый русский литературный журнал, в котором среди других произведений К. появилась упрочившая его славу повесть «Бедная Лиза»), затем ряда сборников и альманахов: «Аглая», «Аониды», «Пантеон иностранной словесности»; вел отдел «смеси» в «Московских ведомостях»; свои произведения, напечатанные в «Московском журнале», издал отдельным сборником «Мои безделки». С масонами, от которых К. отталкивала мистическая окрашенность их движения, он разошелся сам до поездки за границу. Разгром масонства Екатериной, равно как и жестокий полицейский режим павловского царствования, вынудили К. свернуть свою лит-ую деятельность, ограничиться перепечаткой старых изданий. Воцарение Александра I К. встретил хвалебной одой, в которой выразительно приветствовал в его лице «милое весны явленье», несущее «забвенье всех мрачных ужасов зимы». К. снова возвращается к издательской деятельности, начав с 1801 выпускать литературно-политический журнал «Вестник Европы», пользовавшийся огромным литературным и материальным успехом. С 1804, получив звание историографа, прекращает всякую лит-ую работу, «постригаясь в историки». В 1816 выпускает первые восемь томов «Истории государства российского», разошедшиеся в течение трех с половиной недель. В последующие годы выходят еще три тома «Истории», и появляется ряд переводов ее на главнейшие европейские яз. Незаконченный XII том был издан после смерти К. Тенденциозно-монархическое освещение русского исторического процесса сблизило К. с двором и царем, поселившим его подле себя в Царском селе. В политическом отношении К. занимал в последний период своей жизни место между «аристократами и демократами, либералистами и сервилистами» — вел особую «среднюю линию» дворянского просвещенного консерватизма, в одинаковой мере враждебного как «свободолюбивым настроениям» дворянской молодежи, будущих декабристов, так и обскурантским тенденциям второй половины александровского царствования (в 1811 записка царю «О древней и новой России» — апофеоз самодержавия с рядом резких выпадов против «самодержцев» от Петра I до самого Александра; в 1818 записка против восстановления Польши — «Мнение русского гражданина»).

Лит-ая деятельность К. является выражением психоидеологии среднепоместного дворянства в эпоху развития торгового и первых ростков промышленного капитализма. Соединение феодальной крепостной экономики с новыми буржуазно-капиталистическими воздействиями образует своеобразие жизненной судьбы К. и его творчества. К. воспитался в усадьбе. Однако новые буржуазно-капиталистические веяния выводят его за пределы усадьбы, заставляют сначала переехать в Москву, затем предпринять образовательную поездку по Европе. В московском кружке молодых «любословов», с которым сближается К., составляют «Историю коммерции». Сам К. вводит в русский яз. слово «промышленность», чем немало гордится впоследствии («это слово сделалось ныне обыкновенным: автор употребил его первый»); на обеде у английского консула провозглашает тост за «вечный мир и цветущую торговлю»; «ободрение купечества и промышленности» считает одной из важнейших задач правительственной власти. В своем личном бытии К. также выходит за рамки помещичьей экономики: к оброку, получаемому от крестьян, присоединяет в качестве «главных доходов» литературный заработок, занимается литературой как «ремеслом» («главным делом жизненным было марать бумагу для типографии»). Однако тут же сказывается помещичья природа К.: его тяготит «принужденность» и «срочность» журнальной работы, заставляющие его сперва отказаться от издания «Московского журнала», несмотря на большой успех его в публике (понадобилось второе издание), а к концу жизни предпочесть крупным журнальным доходам (6 тыс. руб.) скромную пенсию в 2 тыс. руб., назначенную с целью «ободрить его в похвальном предприятии посвятить труды свои сочинению полной истории отечества».

В своей лит-ой деятельности К. сознательно стремится выйти за пределы дворянской аудитории, с удовлетворением отмечает, что в числе «субскрибентов» (подписчиков) на его издания имеются и «купцы ростовские», и «просвещенные земледельцы» — крепостные гр. Шереметева. Вместе с тем литературное творчество К., обращаемое им ко «всей публике» (объявление об издании «Вестника Европы»), не только является выразительной манифестацией настроений и чувствований ограниченного слоя — среднего дворянства, — но и прямо направлено на служение социально-экономическим интересам последнего.

Основная тенденция лит-ой деятельности К. — решительный разрыв со старой «классической» литературой, отвечавшей потребностям высшего крупнопоместного придворно-дворянского слоя.

Отрицательным образам знатных бояр», «роскошных людей», «светских героев» (Эраст в «Бедной Лизе», «коварный-князь» в «Юлии», «богатый и знатный граф» — герой «Моей исповеди») К. противопоставляет «братское общество провинциальных дворян», «среднее состояние» дворянства — «между изобилием и недостатком», «между знатностью и унижением», являющееся истинным носителем дворянской «чести», «благородства сердец», «благородной дворянской гордости». Любимый герой К. — «рыцарь нашего времени» — сын «русского коренного дворянина», «ни богатого, ни убогого», выросший в «маленькой деревеньке», В «сельской простоте патриархальной дворянской усадьбы. В стремлении как можно резче оттолкнуться от старых лит-ых героев К. не останавливается даже перед тем, чтобы классическим «Августам», «знатным подлецам» демонстративно противопоставить назидательный образ «благодетельного» поселянина («пусть Вергилии прославляют Августов! Пусть красноречивые льстецы хвалят великодушие знатных! Я хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина»). В противовес старой героике классической литературы — героике воинских подвигов, славы, долга — К. выдвигает «приятность вольной страсти», «любовь к красавицам», не знающую никаких преград:

«любовь сильнее всего, святое всего, несказаннеª всего» (характерно, что содержание «богатырской сказки» К. «Илья Муромец» составляет не описание подвигов богатыря, а любовный эпизод в сентиментальном вкусе; в романтической повести «Остров Борн-гольм» поэтизируется «беззаконная» любовь брата к сестре и т. п.). Идеалом К. является не пышное и суетное светское придворное существование, а «чувствительность и покой сельского мирного крова». Не деятельность, а созерцание; не внешние события, а внутренняя жизнь «чувствительной души». Соответственно этому в центре творческого внимания К. стоят не предметы, а ощущения, но столько сама действительность, сколько переживание ее. В его повестях впервые возникает личность автора, не зависимая от предмета изложения (рассказчик в «Бедной Лизе» и в др.); он охотно прибегает к рассказу от первого лица в формах «исповеди», «писем». Описание европейских стран дано не само по себе, а сквозь восприятие их «путешественником», т. е. самим К.: «Вот зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцев, — пишет он в послесловии к «Письмам», — загляну и увижу, каков я был, как думал и мечтал, а что человеку (между нами будь сказано) занимательнее самого себя?". В своей лит-ой работе К. ощущает себя пионером, не имеющим никаких предшественников в русской литературе, вынужденным создавать на пустом месте: «Вознамерясь выйти на сцену, я не мог сыскать ни одного из русских сочинителей, который был бы достоин подражания, и, отдавая всю справедливость красноречию Ломоносова, не упустил я заметить штиль его, вовсе не свойственный нашему веку». Искания «штиля» свойственного веку», ставили К. прежде всего перед проблемой образования нового яз. Отказ от искусственно-книжного, отвлеченно-торжественного, проникнутого «славянщиной» яз. «классиков», создание нового литературного яз., близкого живой разговорной речи, является одним из самых важных моментов лит-ой деятельности К. Однако, выводя литературный яз. за узкие пределы дворца, К. оставляет его в границах среднепоместной дворянской усадьбы. Подобно тому как· лучшим гражданским состоянием К. считает состояние среднее «между знатностью и унижением», в своем творчестве он специально культивирует «средний стиль», в одинаковой степени чуждающийся как придворной «высокости», так и «грубой» простонародности (вместе с «протяжно парящими», «церковно-славянскими» словами изгоняются такие слова, как «парень», «пот» и т. п.). Наряду с классической лексикой К. отбрасывает и классический синтаксис, заменяя тяжеловесные латинско-немецкие конструкции сжато-ясной, симметрично построенной фразой французского типа. Стремление сблизить литературный яз. с разговорной речью заставляет К., пренебрегая традициями классической литературы, писать по преимуществу прозой. В стихах он равным образом обнаруживает характерное тяготение к «белому стиху», одним из первых вводя его в русскую литературу. В противовес композиционной и языковой «нескладице» многотомных классических романов XVIII в. излюбленным жанром К. является жанр короткой новеллы — «чувствительной повести». Пользовавшаяся особенным успехом среди современников, вызвавшая огромное число подражаний, «чувствительная повесть» К. сконцентрировала в себе все особенности его стилевой манеры, выросшей в полной мере на основе социального бытия среднепоместного дворянства конца XVIII и начала XIX в. Возвращенное жалованной грамотой 1762 в свои поместья, дворянство испытывало потребность воспользоваться плодами многовековых усилий класса, после героики военных служб и походов насладиться мирной деревенской идиллией «в объятиях натуры». Пугачевское движение обнаружило всю непрочность этой идиллии, наглядно показав, как тонок слой, отделяющий крепостную «Аркадию» от зияющей под ней бездны. Еще резче это демонстрировала революция 1789. Из всех потрясений жизни К. французская революция была сильнейшим. О чем бы ни писал он в девяностые годы, мысль его неуклонно обращается к «ужасным происшествиям Европы». Революция превращает К. из республиканца в заядлого монархиста, из космополита, «всечеловека» — и русского патриота, стремящегося к себе домой, «на свою родину»,«с тем, чтобы уже никогда не расставаться с ее мирными пенатами». «Гром грянул во Франции... мы видели издали ужасы пожара, и всякой из нас возвратился домой благодарить небо за целость крова нашего и быть рассудительным». Однако и под мирным деревенским кровом и «в сельских кущах» призрак всемирного мятежа», «грозных бурь нашего времени» продолжает «волновать всю душу» Карамзина.

Новое содержание требовало себе новых форм. По наблюдениям новейших исследователей «чувствительная повесть» лексически связана с идиллией, с пасторалью. В то же время идиллическая, пасторальная лексика сочетается в ней с прямо противоположным идиллии драматизмом сюжета («Бедная Лиза», ранняя повесть К. «Евгений и Юлия» и другие. Идиллией является и повесть «Наталья, боярская дочь», но действие последней отнесено Карамзиным в давно прошедшие времена). Стремление к идиллии и ее невозможность, недостижимость кладут на «чувствительную повесть» ту печать меланхолии», которая составляет характернейшую особенность всего творчества Карамзина. Эта «меланхолия» обусловлена не только непрочностью настоящего и опасениями за будущее, но и тоской о прошлом. На фоне ветхой, разрушающейся деревенской усадьбы Карамзин сетует об упадке дворянского «духа», дворянской «твердости», «обращая нежный взор на прошедшее», с грустью вспоминая о блаженных феодальных временах, когда дворяне «жили в деревенских замках своих, как маленькие царьки» («Лиодор»). Этой тоской о прошлом объясняется и тяготение К. к историческим сюжетам (исторические повести, «История государства российского»). Упадочнические настроения свойственны и лирике К. В противовес «одическому вздорословию» — победной классической оде — основным лирическим жанром К. является элегия. Меланхолическому лирику К. «сумерки милее ясных дней», его «пленяют закатные часы», «когда светило дня на небе угасает»; «приятнее всего» ему «не шумная весны любезная веселость, не лета пышного роскошный блеск и зрелость, но осень бледная, когда, изнемогая и томною рукой венок свой обрывая, она кончины ждет» («Меланхолия», 1800). Однако К. не только грустит об увядании и грядущей гибели, но и пытается бороться с нею. «Аристократы, вы доказываете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных, но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением! Ничего нельзя доказать против чувства: нельзя уверить голодного в пользе голода. Дайте нам чувство, а не теорию. Речи и книги Аристократов убеждают Аристократов, а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат или не действуют, пока обузданы силой».

Основной пафос творчества К. — нелегкая задача сохранить основанный на эксплуатации крепостнический строй и в то же время сделать этот строй наслаждением» для самих

эксплуатируемых, доказать, что отношения между помещиком и крестьянами могут быть основаны на началах не силы, а гуманной «чувствительности». «Крепостничество есть зло», полагал К., но тем не менее считал, что «во всяком состоянии человек может найти розы удовольствия». «Крестьянин в своей тесной смрадной избе счастлив больше, чем молодой вельможа, который истощает все хитрости роскоши для того, чтобы менее скучать в жизни» («Разговор о щастии»). Из всех состояний сам К. выбрал бы охотнее всего «самое ближайшее к природе» — состояние земледельца (правда, автор тут же оговаривается, что «по теперешнему учреждению гражданских обществ самым лучшим» является для него состояние, к которому он принадлежит — среднепоместного дворянина). В своих «чувствительных повестях» он рисует вместо «скрежещущих зубами», сдерживаемых только силой рабов столь «приятные» воображению «доброго помещика», «барина-отца», образы кротких и чувствительных поселянок и поселян («Бедная Лиза», написанная в доказательство того, что «и крестьянки чувствовать умеют»; «Нежность дружбы в низком состоянии»; «Фрол Силин» и др.). Тем же стремлением выработать защитное средство против революции продиктовано и основное дело жизни К. — его «История государства российского».

В лагере крайних консерваторов литературная деятельность К. была воспринята как потрясение не только всех лит-ых, но и политических основ. В 1809 один из современников доносил по начальству, что сочинения К. «исполнены вольнодумческого и якобинского яда... К. превозносят, боготворят. Во всем университете, в пансионе читают, знают наизусть... не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь». В 1803 против К. резко выступил известный А. С. Шишков («Рассуждение о старом и новом слоге»), образовавший для борьбы с карамзинской языковой реформой специальное о-во «Беседа любителей русского слова». Сам К. не принимал участия в разгоревшейся борьбе, но за него вступились как его последователи, писатели-сентименталисты, так, в особенности, литературная молодежь — Жуковский, Батюшков, кн. Вяземский, объединившиеся в противовес «Беседе» в литературный кружок «Арзамас» (см.), к которому примкнул и юноша Пушкин. Пушкин, который начал свою деятельность в качестве младшего карамзиниста, до конца и с величайшим художественным блеском развернул все прогрессивные тенденции, заключавшиеся в творчестве К., сохранив за последним только историческое значение.