Державин Гавриил Романович [1743 - 1816] - крупнейший русский поэт XVIII в. По отцу происходит от татарского мурзы Багрима, выселившегося в XV в. из Большой Орды. Родился в Казани, в семье мелкопоместных дворян. Получил скудное образование (сперва у «церковников» — дьячка и пономаря, затем в частной школе немца-каторжника, наконец в Казанской гимназии, которую не окончил). С 1762 служил в течение 10 лет солдатом в гвардейском Преображенском полку; первое время жил в казарме со «сдаточными» солдатами из крестьян; наравне с ними выполнял самую черную работу. Вместе с полком участвовал в перевороте, возведшем на престол Екатерину II. Ко времени военной службы относится самый тяжелый период жизни Д. Находясь по смерти отца в крайне стесненном материальном положении, Д. пристрастился к карточной игре, сделался отъявленным шулером, повел распутную жизнь — «повеса, мот, буян, картежник очутился» — совершил ряд уголовных проступков. Исход энергии и честолюбию Д. открыла пугачевщина. Только что произведенный в офицеры Д. по собственному почину принял деятельное участие в усмирении пугачевского бунта в качестве члена секретной следственной комиссии. Деятельность Д. во время пугачевщины во многом загадочна. Сам он ставил себе в особую заслугу, что, имея возможность добиться «всего», чего бы ни захотел, не изменил Екатерине. Несмотря на это, он восстановил против себя высшее начальство: главнокомандующий хотел «повесить Д. вместе с Пугачевым». В дальнейшем Д. служил на гражданской службе, достиг высоких чинов: губернатора, секретаря Екатерины II, сенатора, государственного казначея, наконец министра юстиции. В 1803 году, ввиду резкой оппозиции либеральным тенденциям Александра I (Д. был в частности сторонником дворянской «конституции» — расширения власти и прав Сената — и одним из самых крайних консерваторов в крестьянском вопросе), был «уволен от всех дел» и последние годы жизни прожил на полном покое, частью в Петербурге, частью в своей новгородской деревне, Званке.

Служебная деятельность Д., вышедшего из «низкой доли» и достигшего министерского кресла и «стула сенатора Российской империи», представляет собой непрерывный ряд подъемов и самых резких падений. В результате блестяще начавшейся деятельности его во время пугачевского бунта он был признан «недостойным продолжать военную службу». Губернаторство Д. закончилось отставкой и преданием суду; недолго удержался Д. и в должности секретаря Екатерины II, жаловавшейся, что он «не только грубил при докладах, но и бранился».

Павел подвергнул Д. опале «за непристойный ответ», Александр — за то, что «он слишком ревностно служит».

Современники приписывали злоключения Д. его резкому, неуживчивому характеру («бранится с царями и не может ни с кем ужиться»). Сам Д. считал, что он страдает за свою неуклонную приверженность к «правде» всегда и во всем («я тем стал бесполезен, что горяч и в правде чорт»). На самом деле в истории служебной деятельности Д. резко сказались особенности того социального слоя бедного служилого дворянства, который в эпоху дворцовых переворотов, пугачевщины, временщиков с исключительной энергией выдвинулся в первые ряды класса, оттесняя родовитую знать, сделавшись главной «подпорой» незаконного екатерининского трона. Вся служебная деятельность Д. направлена по линии борьбы с родовитой знатью, «мишурными царями» — стародворянскими крупнопоместными феодалами — борьбы, в которой он опирается на временщиков, «случайных» людей (Потемкина, Зубова) и самое императрицу. Однако временщики для Д. были всего лишь более удачливыми представителями того социального слоя, к которому он сам принадлежал. Императрица всем своим самодержавным могуществом опять-таки была обязана поддержке социально подобного Д. дворянского «множества». Отсюда тот «якобинский» пафос независимости, личного достоинства, который наряду с необходимостью «толкаться в передней» у временщиков, готовностью ревностно служить своим пером императрице и ее «орлам» так свойственен Д. — царедворцу и Д. — поэту.

На свою литературную деятельность сам Д. склонен был смотреть по преимуществу как на орудие в той борьбе, которую он вел, из бедности и низов пробиваясь к «почетным чинам», подымаясь к самому подножию трона. По его собственным неоднократным заявлениям, все его стихи за самыми малыми исключениями носят неуклонно-политический характер, все написаны «на случай», проникнуты острой злободневностью. Боясь, что они станут непонятны новому читателю, Д. впоследствии составил особый «ключ», подробный автокомментарий, в котором детально объяснил, что именно послужило целью или, толчком к написанию той или иной вещи. По поводу одной из наиболее удаленных, казалось бы, от всякой злободневности од Д., знаменитой религиозной оды «Бог», один из осведомленных современников замечал: «Нет строки, нет выражения в шуточных и важных стихотворениях Д., которые бы были им написаны без намерения, без отношения к лицам или обстоятельствам того времени. Екатерина и другие особы, для которых он преимущественно писал, понимали все это и умели ценить». Это замечание приобретает особый вес, если мы обратимся к датам биографии: 15 февраля 1784 года Д. уволен князем Вяземским от службы. «Бог» напечатан 23 апреля того же года. 22 мая Д. получает важное назначение — олонецким губернатором. По-видимому «Бог» был воспринят Екатериной как пламенный гимн самодержавию, и она, как всегда в таких случаях, поспешила щедро наградить своего «собственного автора» (Д. так и подписывал некоторые свои письма — «ее величества собственный автор»). И в трудных обстоятельствах Д. постоянно «прибегает к своему таланту». Служебная карьера Д. начинается знаменитой одой «Фелица», посвященной прославлению Екатерины, впервые после нее обратившей внимание на Д. и пожаловавшей ему табакерку, осыпанную бриллиантами, и 500 червонцев.

Свое положение после отставки от губернаторства он поправляет новой одой ей же — «Изображение Фелицы», «возвращает себе благоволение» Павла I одой на восшествие его на престол и т. д. и т. д. Служебный характер од Д. заставлял его не придавать им слишком большой цены, отзываться о них, как о «пустяках»: «все это так, около себя и важного значения для потомства не имеет: все это скоро забудут». Однако огромное художественное дарование вынесло значение поэтического творчества Д., в котором оды занимают как раз центральное место, далеко за те служебные рамки, которые сам он ему ставил, сделало поэзию Д. самым ярким выражением его времени и его класса, замечательнейшим памятником екатерининской дворянской России.

Выход из дворянских низов, из среды дворянского мелкопоместного «множества» на самые верхи империи, в царский дворец, к подножию трона — специфическая особенность социального бытия Д. — определяет собой в основных чертах его поэтику. В поэзии 60-х и 70-х гг. XVIII в. боролись две традиции — «высокая» традиция Ломоносова, культивировавшая по преимуществу жанр придворной хвалебной оды, и прямо противоположная ей традиция Сумарокова, восстающая против «громкости», «витийства» и напыщенности — «надутости» — од Ломоносова, требующая «простоты» и «естественности» языка и стиля, в противовес жанру оды, разрабатывающая жанры интимной лирики (любовная песнь, элегия) и сатиры (басня, эпиграмма). Молодой Д. характерно усваивает обе эти традиции, следуя одновременно той и другой, с тем, чтобы в дальнейшем, в пору полной литературной зрелости дать своеобразное синтетическое слияние обеих. С одной стороны, Д., следуя образцам сумароковской школы, начинает свою литературную деятельность любовными «анакреонтическими песнями», создаваемыми, по его собственным словам, без «всякой цели», вырастающими, как и одновременно складываемые им непристойные «площадные побасенки», в атмосфере военной казармы, кабака, игорного дома. С другой стороны, стремление к дворянским верхам, ко дворцу заставляет его отталкиваться от традиции деклассирующегося дворянина Сумарокова (в борьбе между сторонниками Сумарокова и сторонниками Ломоносова он принимает сторону последних; в частности, ему принадлежит ряд резких эпиграмм на Сумарокова), следуя Ломоносову, пробовать «высокий» жанр хвалебных од. В печати Д. впервые выступает (не считая опубликованного им непосредственно перед тем в переводе с немецкого отрывка из овидиевых «Превращений») в 1773 г. именно одой «На бракосочетание великого князя Павла Петровича», построенной по всем правилам ломоносовской школы. Однако поэтика Ломоносова, в свою очередь, также не удовлетворяет Д. Оды Ломоносова, выходца из крестьян, выполнявшего в своем поэтическом творчестве социальный заказ по существу совершенно чуждого ему придворного дворянства, носили отвлеченно-хвалебный, торжественно-абстрактный характер. Д., сам участник жизни прорывающегося к верхам, к трону, дворянства, стремится наполнить их конкретным жизненным содержанием. Жизнь двора, вельмож — для него не отвлеченный Олимп с чисто книжными абстрактными богами и богинями, а живая реальность, арена непосредственной личной деятельности, исполненной притяжений и отталкиваний, друзей и врагов, из которых одних должно хвалить, других — всячески порицать и осмеивать. Одноцветно-торжественная ломоносовская ода под руками Д., с одной стороны, расцвечивается всеми красками живой жизни — реальности, с другой — приобретает иронический, а зачастую и прямо сатирический, «бичующий» характер. В той же мере не удовлетворяли Д. оды Ломоносова и со стороны языка. Яз. ломоносовских од — отвлеченно-торжественный, книжно-славянский, «высокий штиль». Державин разрушает иерархию ломоносовских «штилей», демократизируя лексику своих од, внося в них слова, заимствованные из «среднего» и «низкого» штилей — разговорную речь, «просторечье». Словарь Державина наряду с высокими книжными речениями изобилует живыми «простонародными» словами и оборотами. «Язык богов» — торжественная, «велелепная» речь дворца — смешивается с грубоватым, но метким и энергичным говором дворянского мелкопоместья и гвардейской казармы. Новые литературные тенденции сказываются в творчестве Д. уже в 1779, в стихотворении «На рождение на севере порфирородного отрока» (будущего Александра I). Д. сперва воспевает это событие «в ломоносовском вкусе», но через некоторое время, ощутив, по собственному признанию, «несоответствие» последнего «дару автора», снова обращается к тому же сюжету, на этот раз облекая его в легкую игривую форму «анакреонтической песни». К этому времени относится и теоретическое осознание Д. своего нового особого творческого пути. До тех пор, вспоминал сам Д. впоследствии, «он в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову... но, хотев парить, не мог выдерживать постоянно красивым набором слов свойственного единственно российскому Пиндару велелепия и пышности. А для того с 1779 избрал он совсем другой путь». Полное свое выражение этот «другой путь» нашел три года спустя в оде «Фелица».

«Фелица» написана с установкой на обычную хвалебную оду, посвящена прославлению Екатерины II. Однако все своеобразие «Фелицы» в том, что хвалебная ода сочетается в ней с резким социально-политическим памфлетом. «Добродетельному» образу Фелицы-Екатерины — противопоставляются контрастные образы ее «Мурз», «Пашей», в которых Д. даны остросатирические портретные зарисовки различных представителей высшей придворной знати. В самом образе императрицы характерно выдвигаются на первый план, в противовес праздной и тщеславной роскоши ее вельмож, черты своеобразного демократизма, «простоты», трудолюбия, деловитости, свойственные как раз тому слою бедного, трудового дворянства, из которого вышел сам Д. Меняется и поза певца в отношении предмета его воспевания. Ломоносов подписывал свои оды — «всеподданнейший раб». Отношение Д. к «Фелице», традиционно наделяемой им почти божескими атрибутами, при всей своей почтительности не лишено в то же время некоторой шутливой короткости, почти фамильярности, свойственной отношениям равных. В соответствии с новым характером оды Д. находится и ее «забавный слог» — заимствующая свое содержание из реального бытового обихода, легкая, простая, разговорная речь, прямо противоположная торжественному «бумажному грому» од Ломоносова. Громадный успех «Фелицы» среди современников наглядно доказывает, что ода Д., которая произвела настоящую революцию в отношении поэтики Ломоносова, целиком отвечала основным социально-политическим и литературным тенденциям эпохи. Екатерина щедро наградила Д., характерно сделав это, по его собственным словам, «исподтишка», «украдкой от придворных лиц», высмеянных поэтом и «поднявших на него гонение». В то же время «Фелица» послужила толчком к изданию кружком близких к Екатерине лиц, во главе с кн. Дашковой и при непосредственном участии самой императрицы, специального литературно-публицистического журнала «Собеседник любителей российского слова», ставившего своей задачей, как и возникшая вскоре в связи с ним Российская академия, содействовать дальнейшим успехам русского яз. и литературы. Первый номер «Собеседника» открылся «Фелицей», явившейся прямой декларацией нового литературного направления.

В смешанном хвалебно-сатирическом жанре «Фелицы» с полной отчетливостью сказывается социальная позиция Д. — бедного дворянина, «с низших степеней», через головы вельмож проникающего непосредственно к царскому трону. Этой позицией определяется в основных чертах вся тематика его творчества. Воспевание Екатерины составляет одну из центральных тем поэзии Д., которому и современники и позднейшая критика недаром присвоили имя «певца Фелицы». Наряду с этой темой выступает вторая основная тема творчества Д. — тема неприязненно сатирического отношения к придворной знати, к «боярам». В свою очередь степень этой неприязненности неодинакова, варьируется в зависимости от того, на какой из слоев высшей придворной знати направлено творческое внимание Д. К временщикам, к «новой знати», представлявшей явление в известной степени аналогичное социальной, линии самого Д., он относится в большинстве случаев без всякой злобы. Он иронизирует над представителями «новой знати», поскольку они почили на лаврах, коснеют в праздной роскоши; наоборот, он готов всячески приветствовать их в качестве деятельных помощников Екатерины, в их военных подвигах, в их будничных трудах и днях (хвалебные оды Потемкину, Зубову и др.). Зато к старой родовитой знати, обязанной близостью к трону не личным качествам и заслугам, а своему происхождению, Д. относится с беспощадной иронией, стоящей на грани прямой социальной ненависти. В одной из своих записок, которую Д. уже в бытность его министром юстиции подал Сенату, он писал: «порода есть только путь к преимуществам; запечатлевается же благородное происхождение воспитанием и заслугою». В соответствии с этим он громит в своих одах, «князей мира», — гордящуюся только гербами своих предков «позлащенную грязь», — «жалких полубогов», «истуканов на троне». «Не ты, сидящий за кристаллом в кивоте, блещущий металлом, почтен здесь будешь мной, болван!", — энергично восклицает он в своей ранней оде «На знатность» [1774], вводя во второй ее, написанный двадцать лет спустя и опубликованный под новым названием «Вельможа», вариант знаменитые слова об «осле», который «останется ослом, хотя осыпь его звездами». «Собственному ее величества автору», умиленному и восторженному «певцу Фелицы противостает другой творческий аспект Д. — грозного и беспощадного «бича вельмож» (выражение о Д. Пушкина). Предельной резкости и силы «бичующий» голос Д. достигает в особом, тематически примыкающем непосредственно к сатирическим одам жанре религиозно-обличительных од. В этих одах, представляющих по большей части переложения библейских псалмов, Д. с пафосом ветхозаветного пророка призывает небесные громы на «неправедных и злых» — «сильных» мира, «земных богов». «Боярским сынам», «дмя-щимся» «пышным древом предков дальних», Д. противопоставляет в своих сатирических одах истинную «подпору царства», «росское множество дворян», которое во время пугачевщины «спасло от расхищения» империю, «утвердило монаршу власть», а ныне «талантом, знаньем и умом» «дает примеры обществу», «пером, мечом, трудом, жезлом» служит его «пользе». Подобно этому основной мотив «псалмов» Д. — противопоставление «сонму вельмож», «злым» земным «владыкам», некоего служителя «правды», «праведного судии», исполненного высокого сознания своего достоинства, равенства «царям», «сохраняющего законы», невзирая на лица, «на знатность». Самым ярким образцом од-псалмов Д. является его знаменитая ода «Властителям и судиям», над которой Д. работал в течение многих лет. Ода дважды не могла быть напечатана по цензурным условиям, а после напечатания навлекла на Д. гнев Екатерины и обвинение в том, что он пишет «якобинские стихи» (это же обвинение было повторено Екатериной в отношении оды «На взятие Варшавы», весь тираж которой был задержан лично императрицей и не мог появиться в свет). «Якобинизм» этих стихов на самом деле не выходит за пределы бурной внутриклассовой оппозиции выходца из дворянских низов высшей придворной знати, но воинствующая, восходящая с боем социальная линия Д. действительно находит здесь свое наиболее громкое выражение. В своих одах-псалмах, как и в некоторых сатирических одах, «певец царей» — Д. — впервые в русской литературе подымается до высоты подлинной гражданской поэзии. И недаром Рылеев, выводя Д. в своих «Думах» в ряду других «героев свободы», прямо уподобляет его гражданский пафос — «к общественному благу ревность» — пафосу своих современников — декабристов.

Екатерина в борьбе различных слоев современного ей дворянства, частным выражением которой была борьба Д. с «боярами», занимала вообще несколько неопределенную позицию, а чаще всего и прямо становилась на сторону «вельмож». «Должно по всей справедливости признать, — писал в своих «Записках» сам Д., — что она при всех гонениях сильных и многих неприятелей не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать явно над ними оглаской его справедливости или особливою какою-либо доверенностью, к-рую она к прочим оказывала». Все это сказалось на дальнейшей судьбе в творчестве Д. образа Екатерины, являвшегося, как мы видели, одним из центральных образов его поэзии. Опростив, очеловечив в своих «забавных» стихах тот «богоподобный» образ «монархини», который был завещан традицией хвалебных од Ломоносова, Д. пошел еще дальше, придя в конце концов чуть ли не к полному его развенчанию. В поэзии Д. эта последняя стадия могла конечно отразиться только отрицательно. Присяжный «певец Фелицы», несмотря на прямые ожидания от него императрицей новых хвалебных стихов, не мог принудить себя писать в прежнем роде. «Несколько раз принимался, запираясь по неделе дома, но ничего написать не мог», — рассказывает он сам и поясняет: «не мог воспламенить так своего духа, чтоб поддержать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями». Параллельно с умалением, а затем мало помалу и вовсе уходом из творчества Д. образа Екатерины, на место его выдвигаются образы великих вождей и полководцев того времени: Репнина, Румянцева, Суворова, из-за которых выступают безмерно могучие очертания подлинного главного героя поэзии Д. — сказочного «вихря-богатыря», «твердокаменного росса» — «всего русского народа» (примечание самого Д. к оде «На взятие Измаила»), точнее всего «росского множества дворян» (при интерпретации таких терминов Д., как «весь русский народ», конечно приходится считаться со всем социально-историческим контекстом его творчества. Так строка о Екатерине — «свободой бы рабов пленила» — могла бы подать повод к самым произвольным толкованиям, если бы у нас не было свидетельства самого Д., что он разумел ею «манифест о вольности дворянства», изданный Петром III и подтвержденный Екатериною II).

Грандиозные военные предприятия русского дворянства второй половины XVIII в., продиктованные насущными потребностями нарождавшегося дворянского капитализма в новых рынках сбыта и экспортных путях, находят в Д. своего самого восторженного и вдохновенного барда. По поводу одной из первых победных од Д. Екатерина заметила ему: «Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, сколь лира приятна». И в своих победных стихах Д. действительно откладывает в сторону «гудок» и лиру — признанные орудия «русского Горация и Анакреона», — вооружается боевой трубой, характерно возвращаясь к некогда отвергнутой им поэтике «громозвучной» ломоносовской оды. Торжественная приподнятость тона, патетика словаря и синтаксиса, колоссальность образов и метафор — таковы основные черты «победных од» Д. Существенно новым по отношению к Ломоносову является только введение Д. в свои оды, взамен традиционного классического Олимпа, образов из северной мифологии, навеянных ему поэзией Оссиана (в 1788 на русском яз. появилась книжка переводов «поэм древних бардов»). Если в опрощенной, «забавной» оде Д. типа «Фелицы» пробиваются первые побеги художественного реализма, если в его «анакреонтических» песенках содержатся несомненные зачатки сентиментальной поэтики Дмитриева и Карамзина, — в «оссиановских» образах Д. имеем такой же явный сдвиг от ломоносовского классицизма к романтическим тенденциям начала XIX в.

Однако в творчестве Д. нашла свое высшее выражение не только героика его времени и его класса, но и блистательный быт современной ему дворянской России. «Вредной роскоши» вельмож Д. любит полемически противопоставлять в своих стихах «гораци-анский» идеал довольства малым, «умеренности» неприхотливого семейного обихода «бедного дворянина», который идет трудовой «средней стезей», почитая «всю свою славу» в том, «что карлой он и великаном и дивом света не рожден».

Тем не менее в поэзии Д. с исключительной силой отразились весь «павлиний» блеск, все фейерверочное великолепие екатерининского времени, времени неслыханно пышных торжеств, потешных огней, победных иллюминаций, «гремящих хоров» — самой праздничной «светозарной» эпохи в жизни русского дворянства (см. хотя бы составленное Д. в прозе и в стихах «Описание торжества в доме князя Потемкина»). Однако вся эта пышность, весь этот праздничный блеск и сверкание расцветали в значительной степени «бездны на краю». Д. пережил пугачевщину. На его глазах разверзлась та пропасть, к-рая едва не поглотила всю дворянскую Россию. На его же глазах развертывались пестрые и калейдоскопичные судьбы екатерининских временщиков, из социального небытия подымавшихся на предельные выси империи и так же стремительно ниспадавших со своей мгновенной высоты — «сегодня бог, а завтра прах». В своем личном бытии Д. знал тот же непрерывный ритм взлетов и падений — «Я царь — я раб, Я червь — я бог». Вот почему наряду с картинами роскошной, пиршественной жизни в стихах Д. так настойчиво повторяется антитетичная им тема всеунич-тожающей, всепоглощающей, всеподстерега-ющей смерти. «Не зрим ли всякий день гробов, седин дряхлеющей вселенной. Не слышим ли в бою часов глас смерти, двери скрыл подземной» — таков один из лейтмотивов поэзии Д.; «Где стол был яств, там гроб стоит» — одна из наиболее характерных ее антитез. Высшего художественного воплощения это двойное восприятие Д. жизни своего времени достигает в его знаменитой оде «Водопад». В образе водопада — «алмазной горы», с «гремящим ревом» низвергающейся вниз в долину, чтобы через короткое время бесследно «потеряться» в глуши «глухого бора», Д. дал не только аллегорическое изображение жизненной судьбы одной из самых характерных фигур русского XVIII в. — «сына счастия и славы» — «великолепного князя Тавриды», Потемкина, но и грандиозный охватывающий символ всего «века Екатерины» вообще.

Сплошной антитезой является самый стиль Д., представляющий собой замечательное сочетание элементов, прямо противоположных друг другу. Уже Гоголь отмечал, что если «разъять анатомическим ножом» слог Державина, увидишь «необыкновенное соединение самых высоких слов с самыми низкими и простыми». Это наблюдение целиком подтверждается филологическим анализом, действительно вскрывающим в языке Д. самую причудливую «смесь церковно-славянского элемента с народным», выражающуюся не только в наличии в стихах Д. друг подле друга церковно-славянских и народных слов, форм, синтаксических конструкций, но и в своеобразном, как бы химическом их взаимопроникновении: «часто церковно-славянское слово является у Д. в народной форме и, наоборот, народное облечено в форму церковнославянскую» (Я. Грот). Такое же соединение торжественности и простоты имеем и в отношении изобразительной стороны его творчества. Д. создает в своих стихах мир феерической пышности, сказочного великолепия. «Какое зрелище очам!» — эта строка, повторяемая Д. в нескольких его одах («Водопад», «Изображение Фелицы»), может быть распространена на всю его поэзию. Все в ней сверкает золотом и драгоценными камнями. По его стихам разлиты «огненные реки», рассыпаны «горы» алмазов, рубинов, изумрудов, «бездны разноцветных звезд». Всю природу рядит он в блеск и сияние. Небеса его — «златобисерны» и «лучезарны», дожди — «златые», струи — «жемчужные», заря «багряным златом покрывает поля, леса и неба свод», «брега блещут», луга переливаются «перлами», воды «сверкают сребро м», «облака — рубином». Излюбленные эпитеты — составные, типа: «искросребрный», «златозарный». «Лазурны тучи, краезлаты, блистающи рубином сквозь, как испещренный флот, богатый, стремятся по эфиру вкось» — таков наиболее характерный пейзаж Д., в создании которого участвовала столько же баснословная роскошь дворянского быта екатерининского времени, сколько отзвуки военно-морских триумфов эпохи, отсветы победных зарев Кагула, Наварина и Чесмы. И тут же, рядом со всей этой пышностью и сверканием — такие «опрощенные» образы, как знаменитое «И смерть к нам смотрит чрез забор», или разящий натурализм его осени, к-рая, «подняв пред нами юбку, дожди, как реки, прудит». На протяжении одной и той же оды находим такие строки, как «Небесные прошу я силы, Да их простря сафирны крылы», и почти рядом: «И сажей не марают рож». В сложнейшей многоярусной композиции огромных по размеру од Д. («Водопад»—444 стиха, «Изображение Фелицы»—464, в «Медном всаднике» Пушкина—465 стихов) имеем такое же соединение тяжелой пышности нагромождаемых друг на друга словно бы без всякого усилия грандиозных архитектурных масс с бесформенностью, отсутствием единого, цельного плана, с той «дикостью», к-рая так потрясала С. Т. Аксакова и Гоголя и так раздражала Пушкина. То же самое и в отношении звучания стиха Д. В ряде случаев Д. выказывает себя утонченнейшим знатоком и мастером поэтической формы, дает классические образцы «благозвучия» (знаменитое описание лунного света в «Видении Мурзы»), удачно пишет соединением различных стихотворных размеров («Ласточка»), желая «показать изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований», свойственные русскому языку, складывает стихи, «в которых буквы p совсем не употреблено» (десять «анакреонтических песен», в числе которых есть лучшие образцы этого рода, по тонкости отделки далеко превосходящие аналогичные попытки звукописи, хотя бы Бальмонта). Однако в то же время стих Д. отличается чаще всего жесткостью, шероховатостью, словно бы нарочитой затрудненностью в расстановке слов. Все это лишает его стихотворную речь тех «гладкости и плавности», к которым позже начали стремиться Карамзин и его последователи, зато сообщает ей несколько «хриплую», варварскую, но мужественную полновесность.

Характеризуя «пышность и роскошь», которые окружали Потемкина во все минуты его жизни, Д. рассказывает, что во время походов он приказывал простые землянки обивать парчей и увешивать люстрами. Екатерининская Россия представляла собой изумительное соединение европейской образованности с чисто азиатской дикостью, роскоши и великолепия внешних форм жизни высшего дворянства с варварской экономикой, основанной целиком на рабском труде, с первобытной техникой, с примитивнейшими орудиями производства. «Землянки, обитые парчами и увешенные люстрами» — лучший образ русского екатерининского барокко, гениальным лит-ым выражением которого была поэзия Д. — поэзия гипербол и антитез по преимуществу.

Сам Д. постоянно подчеркивал, что художественным творчеством он занимался только «в свободное от службы время», «от должностей в часы свободны». Несмотря на это, по количеству своей продукции он принадлежит к числу наиболее плодовитых русских писателей. Свои произведения Д. отделывал с необычайной старательностью и упорством: такие его вещи, как «Бог», «Видение Мурзы», «Водопад», писались в течение нескольких лет; большинство его стихов имеет несколько редакций, которым зачастую предшествуют прозаические наброски и планы. С необыкновенной, чисто «брюсовской» тщательностью Д. снабдил большинство своих стихов хронологическими указаниями и всякого рода комментариями. Особенно усилилась творческая деятельность Д. в его старческий период, когда он освободился от своих служебных обязанностей.

Наряду с неослабевающей высокой» одической струей (хвалебные и философские оды, религиозные гимны), в творчестве Д. получает в это время особое развитие анакреонтическая поэзия, характерно преобладают мотивы просторной и привольной «сельской жизни», сочувственно противопоставляемой «тесноте» и «затворам» города и двора («Похвала сельской жизни», «Евгению. Жизнь Званская» и другие), культивируется жанр басентябрь Помимо всего этого Д. обращается к драматическому творчеству: за последние годы жизни им написано огромное количество трагедий, драм, комедий, наконец опер, в которых он, в полном соответствии с поэтикой барокко, склонен усматривать венец художественно-поэтического творчества — «перечень или сокращение всего зримого мира», «живое царство поэзии». Современники с полным основанием называли драматические произведения Д. «развалинами» его таланта, однако они интересны тем, что автор захватывает в них различные стороны не только придворного, но и мелкопоместного и даже мещансского быта. Особенно любопытна в этом отношении опера «Рудокопы», в которой едва ли не впервые в русской литературе дано изображение крепостных рабочих. Замечательны написанные в это же время автобиографические «Записки» Д. — один из выразительнейших документов екатерининской эпохи. Лит-ая позиция Д. в его последний период характерно двойственна. С одной стороны, он является «живым памятником» XVIII века, одним из оплотов классицизма (основывает вместе с Шишковым знаменитую «Беседу любителей русского слова», пишет «Рассуждение о лирической поэзии или оде», в котором стоит целиком на почве классической поэтики), с другой — явно сочувствует новым веяниям: в противоположность своим лит-ым единомышленникам «восхищается», «стоит горой» за Карамзина. Эта двойственность вполне соответствует историко-литературной роли творчества Д., завершающего все литературное развитие XVIII века и в то же время, по справедливым словам Белинского, зажигающего «блестящую зарю» новой русской поэзии.

Среди современников творчество Д. пользовалось исключительным признанием и популярностью. Новые стихи Д. еще до напечатания широко распространялись в списках, его оды выпускались по тому времени в огромных тиражах (напрель ода «На взятие Измаила» была отпечатана в количестве 3 000 экземпляров — тираж, равносильный тиражу современного издания). Пиетет к поэзии Д. не только прочно держался у представителей следующего литературного поколения — Карамзина, Дмитриева, Жуковского, — но был усвоен и поэтами пушкинской эпохи. Почти все поэты плеяды начинали под зна-ком традиций державинской школы, но в дальнейшем своем творчестве почти все они отталкивались от Д. Процесс преодоления Д., пересмотра его наследия с особенной резкостью выразился в уничтожающем отзыве Пушкина [1825]: «Перечел я Д. всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова) — он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы... Читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника... Его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом... У Д. должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова, — жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом, — довольно об Д.". Этот отзыв, в котором Пушкин трактует в качестве недостатков, неумения владеть языком, все особенности державинской поэтики и стиля, мог бы служить примером столь неожиданной для Пушкина эстетической слепоты к явлениям известного рода. Однако «неприятие» Пушкиным Д. — насквозь социальной природы. Линии социального развития Пушкина и Державина, которые лежат в одной классовой плоскости, вместе с тем прямо противоположны друг другу. Пушкин идет сверху вниз, от «шестисотлетнего дворянства» к «третьему состоянию», — к бытию писателя-профессионала. Линия Д. из мелкопоместья ведет его круто наверх, в ряды высшей знати. Отсюда даже там, где в творчестве обоих поэтов находим родственные элементы, они даны в совершенно разной окраске. Так и творчеству Д. и творчеству Пушкина присущи несомненные элементы демократизма. Однако демократизм Пушкина возникает из утонченности, из высшего аристократизма и сохраняет все следы этой утонченности. Демократизм Д. — здоровая, примитивная грубость, зачастую вульгарность. Этим объясняется предпочтение Пушкиным строго классической ломоносовской оды и отрицательное отношение к деградировавшему ее Д., который «не выдерживает тона», «кричит петухом». Параллельно пересмотру творчества Д. поэтами идет переоценка его критикой. Последняя с особенной наглядностью проступает в двух отзывах о Д. Белинского, сделанных на расстоянии десятилетия [в 1834 и 1843]. Первый — восторженный, второй — гораздо более сдержанный, признающий за поэзией Д. только относительное историческое значение. Отзывы Пушкина и Белинского определили отношение к Д. на протяжении всего прошлого века. Лит-ые традиции Д., сказавшись в поэзии Тютчева, в «высоких» местах гоголевской прозы, уходят глубоко под землю, снова выступая только в начале XX в. в творчестве Вяч. Иванова, этого, по отзыву некоторых критиков, «Державина наших дней». «Вещность» Д., его чувственная влюбленность в предметы «здешнего», зримого мира, смакование их — оказываются близки творческим устремлениям акмеизма. Из среды, лит-но близкой акмеизму, появляется ряд критических статей, снова дающих высокую оценку творчества Д. Некоторые аналогии «смешанному» жанру оды Д., соединяющему воспевание с шуткой и сатирой, можно усмотреть в творчестве В. Маяковского. Научное изучение поэзии Д. почти еще не начиналось.