Грибоедов Александр Сергеевич [1795 - 1829] - знаменитый русский драматург. Происходит из древнего дворянского рода, родоначальник которого, Ян Гржибовский, вышел из Польши в начале XVII века. В Г. соединились две ветви этого рода (захудалая — отца, более знатная и богатая — матери), которого он явился последним представителем. Материальное положение родителей Г. было стеснено и запутано, сам Грибоедов временами прямо нуждался. Однако мать его, женщина незаурядного ума и характера, тянулась к родственной ей московской знати, старалась из последних сил держать свой дом на уровне высшего московского общества, всю свою жизнь, по свидетельству биографов, лелея «план выхода из захудалого состояния». Мечтая о блестящей карьере для своего сына, она дала ему прекрасное образование, сначала под руководством гувернеров-иностранцев, затем в Московском благородном пансионе, наконец в Московском университете. Последовательно окончив два факультета — словесный и юридический, Грибоедов продолжал оставаться в университете (изучая естественные науки и математику и готовясь к ученой степени доктора) вплоть до закрытия его в 1812 в связи с занятием Москвы Наполеоном. Превосходное знание главных европейских яз. (французского, немецкого, английского и итальянского), к которым позднее прибавились восточные — арабский и персидский, довершалось музыкальным образованием: Г. обнаруживал выдающиеся музыкальные способности, был прекрасным пианистом, сам компонировал (сохранилось несколько музыкальных его произведений). Все это делало Г., по свидетельству Пушкина, «одним из самых умных людей в России» и одним из образованнейших людей эпохи. В 1812 Г. поступил волонтером в один из сформированных полков, откуда вскоре благодаря большим связям перешел адъютантом к формировавшему кавалерийские резервы генералу Кологривову.

К пребыванию Грибоедова на военной службе относится первое выступление его в печати — корреспонденция в прозе и в стихах с описанием праздника, данного однополчанами генералу Кологривову (напечатана в августовском номере «Вестника Европы» за 1814). Около этого же времени Грибоедов познакомился с театральным деятелем и известным драматургом А. А. Шаховским и под его воздействием обратился к драматическому творчеству, склонность к которому испытывал еще на студенческой скамье. В осенний сезон 1815 в Петербургском театре шла пьеса Г. «Молодые супруги» (перевод французской комедии «Le secret du menage»). В конце 1815 Грибоедов вышел в отставку и поселился в Петербурге, в 1817 поступил на службу в Государственную коллегию иностранных дел, при которой числился и Пушкин. В Петербурге Г. повел «веселую и разгульную жизнь» в кругу светской молодежи, одновременно увлекаясь театром и заведя ряд литературных знакомств — с известным поэтом и театрал ом Катениным, совместно с которым он написал комедию «Студент» [1817], Жандром (совместно с ним в 1817 перевел с французского комедию «Притворная неверность»), Пушкиным и др. В это же время Грибоедовым написано несколько сцен для комедии Шаховского «Своя семья», «Проба интермедии», сатирический выпад против Загоскина-драматурга, «Лубочный театр», получивший широкое распространение в списках, и др. Однако все это не выходило за пределы талантливого любительства и ничем не предвещало в Г. гениального автора «Горя от ума». Коснулось Г. и общественное возбуждение, охватившее дворянскую молодежь того времени. Членами тайных обществ были его ближайшие друзья — С. Н. Бегичев и Катенин; сам Г. состоял в двух масонских ложах. В 1818 участие в нашумевшей светской дуэли и все более запутывавшиеся материальные дела матери, доведшей непосильными поборами своих костромских крестьян до бунта, подавленного военной силой, вынудили Грибоедова покинуть Петербург и отправиться секретарем русской дипломатической миссии в Персию. Проездом туда Г. дрался на дуэли в Тифлисе с будущим декабристом Якубовичем, ранившим его в руку. В Персии Г. усиленно занимался изучением восточных яз. и древностей, финансовых и политических наук. Там же сложились твердые очертания «Горя от ума» (письмо к неизвестному от 7 ноября 1820), первоначальные замыслы которого, по свидетельству современников, возникал и у Г. уже с 1812.

Пребывание в персидском «дипломатическом монастыре» тяготило Г. и в 1822 ему удалось перевестись в Тифлис секретарем по иностранной части при знаменитом «проконсуле Кавказа», генерале Ермолове. В Тифлисе Г. тесно сошелся с поэтом и будущим декабристом В. К. Кюхельбекером, которому читал сцену за сценой из создаваемого «Горя от ума». В 1823, приехав в отпуск в Москву, Г. привез с собой почти окончательно готовые первые два акта комедии. Последние два акта были написаны летом того же 1823 в деревне. В Москве Г. быстро возобновил литературные и театральные отношения, начал писать пролог для открытия Московского театра на сюжет из молодости Ломоносова — «Юность вещего», совместно с кн. П. А. Вяземским и композитором Верстовским написал оперу-водевиль «Кто брат, кто сестра», несколько стихотворений (в числе их перевод отрывка из «Фауста» — «Пролог в театре»). Однако в центре всего стояла работа над «Горем от ума». Не надеясь провести комедию, направленную против Москвы и всего московско-дворянского быта, через местную цензуру, Г. летом 1824 поехал хлопотать о разрешении ее в Петербург. Несмотря на большие связи, все усилия Г. провести пьесу не только на сцену, но и в печать оказались тщетными. Лишь Булгарину, с которым Г. в это время сблизился, удалось, благодаря его ловкости, напечатать значительную часть комедии (четыре последние явления первого действия и весь третий акт, т. е. около половины всего текста «Горя от ума»), хотя тоже с многочисленными цензурными изменениями и изъятиями, в издаваемом им альманахе «Русская Талия» на 1825. На сцену же провести пьесу решительно не удалось (даже спектакль учеников театральной школы, пытавшихся поставить «Горе от ума» у себя в училище, был в последнюю минуту запрещен). Пьеса появилась на сцене только после смерти автора (отдельными явлениями с 1829, полностью в 1831). Не удалось Г. увидеть и полного печатного издания «Горя от ума» (первое отдельное издание, изуродованное цензурой, — в 1833, полный же текст комедии мог быть легально опубликован только в 1862, т. е. почти через сорок лет по ее написании). Однако весть о комедии Г. быстро разнеслась в московском и петербургском обществе. Г. читал свою комедию в литературных кругах. Одновременно комедия начала стихийно распространяться в бесчисленных списках («нет ни одного малого города, нет дома, где любят словесность, где б не было списка сей комедии», — свидетельствовал несколько позднее Булгарин). Сам Г. в это время писал, что в связи с его комедией «грому, шуму, восхищенью, любопытству конца нет». По словам Пушкина, комедия Г. «произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами».

Опубликование отрывков из «Горя от ума» сопровождалось шумной журнальной полемикой. Выразители мнения старой дворянско-чиновной Москвы яростно нападали на комедию, отказывая автору не только в правильности нарисованной им картины московского быта, но и в каких-либо художественных достоинствах его пьесы. Наоборот, представители новых общественных групп — редактор «Московского телеграфа», разночинец Н. Полевой, декабрист А. А. Бестужев — дали о пьесе Г. восторженные отзывы. Будущие участники декабрьского восстания использовали «Горе от ума» в целях политической пропаганды, усиленно распространяя его в списках (свидетельство декабриста Завалишина). За время пребывания в Петербурге сам Г. сблизился со многими деятелями декабризма, жил у А. Одоевского, тесно сошелся с Рылеевым («Рылеева обними за меня искренне, по республикански», — пишет он Кюхельбекеру за две недели с небольшим до 14 декабря), А. Бестужевым и др. По пути к месту своей службы, на Кавказ, куда Г. снова выехал через Украину и Крым весной 1825, он встретился с видными деятелями Южного общества. У последних была мысль ввести Грибоедова в общество, однако дальше «смелых суждений насчет правительства», в которых Г., по его собственному позднейшему показанию следственной комиссии, «брал участие, осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего», сочувствие Грибоедова идеям декабризма, видимо, не пошло. Разделяя в значительной части идеологию декабризма, Г. явно скептически относился к практической осуществимости замышляемого ими государственного переворота. Для него было ясно, что заговор был делом небольшой кучки офицеров-дворян: «сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный строй». Широкие народные массы оставались заговору совершенно чужды. «Народ не имеет участия в их деле — он будто не существует», — записывает Г. в плане своей неосуществленной трагедии «Радамист и Зенобия», рассказывая о заговоре вельмож против царя. Эту запись с полным основанием можно принять и за выражение взгляда Г. на деятельность русских тайных обществ. Это отразилось, в частности, и в «Горе от ума», где наряду с идеологическими высказываниями Чацкого, весьма близкими декабристам, в образе и речах Репетилова дана ироническая, почти прямо пародийная зарисовка деятельности тайных обществ, сочлены которых «шумят и только». Тем не менее во время следствия по делу декабристов, застигшего Г. на Кавказе, он был арестован и с фельдъегерем привезен в Петербург. Существует предание, что Ермолов предупредил Г. об аресте и тем дал ему возможность уничтожить компрометирующие бумаги. На следствии Г. держался смело, готов был в свою очередь обвинять своих обвинителей за неправильный арест (письмо его по этому поводу к царю было возвращено с замечанием, что «таким тоном не пишут государю»), но категорически отрицал принадлежность к тайному обществу. Это же подтверждало в своих показаниях и большинство декабристов (за исключением оговоривших Г. Оболенского и Трубецкого). Г. был вскоре освобожден с денежным вознаграждением и повышением по службе. После назначения на Кавказ родственника Г., генерала Паскевича, вскоре сменившего Ермолова, для Г. открылась наконец возможность той блестящей служебной карьеры, которой всю жизнь добивалась для него мать. Г. принял в свое ведение заграничные сношения с Персией и Турцией, сопутствовал Паскевичу в его походе на Эривань, вел мирные переговоры с наследником персидского престола, закончившиеся заключением весьма выгодного для России Туркманчайского мира. С текстом Туркманчайского трактата Г. был отправлен к царю, в Петербург, получил крупную денежную награду и блестящее назначение полномочным послом в Персию. Г. до тех пор, по его собственным словам, — «нищий, слуга государю из хлеба», «вмиг сделался и знатен и богат». Его «пламенная страсть... к делам необыкновенным», к «замыслам беспредельным» теперь нашла себе исход. Туркманчайский договор создавал для России преимущественное положение в Персии. Это неминуемо сталкивало Россию с Англией, в свою очередь заинтересованной в преобладающем влиянии на персидские дела. В Персии завязывался один из самых трудных узлов мировой политики. Г., глубоко сознавая, что исход дипломатического поединка с Англией будет зависеть лишь от экономического завоевания Персии русским капиталом, в противовес Ост-индской торг. компании выдвинул грандиозный проект создания «Российской закавказской компании», содержащей «исполинские предначертания» к капитализации всей страны. В сопроводительной записке Г. всячески стремился доказать, что его проект не заключает в себе никакой новизны. Тем не менее проект, опережавший русскую действительность по меньшей мере на полвека, не встретил сочувствия в русских правительственных кругах, в частности, испугавшихся и тех исключительных прав, которых требовал Г. для Компании и ее главных деятелей. Однако англичане сразу почувствовали в нем опаснейшего противника, заменявшего в Персии, по отзыву современника, «единым своим лицом двадцатитысячную армию». Г. прибыл в Персию, по пути женившись в Тифлисе, в октябре 1828 и через четыре месяца погиб вместе со всем составом русской миссии (за исключением случайно спасшегося секретаря) во время нападения на нее толпы, фанатизированной муллами, видимо, действовавшими в свою очередь по указке англичан.

Принадлежность к родовитому, но оскудевшему дворянству, кровная родственная связь со всей фамусовской стародворянской Москвой и в то же время социальное одиночество «певца истинно-вдохновенного в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов» (письма Г. к Бегичеву), гениальное художественное дарование, выдающаяся образованность и, вместе с тем, почти до последних годов жизни крайняя материальная стесненность, «ненавистная» чиновничья служба «из хлеба» — таковы противоречия социального бытия Г.

В лит-ой деятельности Г. «новизна» причудливо переплетается со стариной. Вместе с Батюшковым, Пушкиным Г. в своем «Горе от ума» явился одним из создателей новой литературно-языковой культуры — «просторечья», — удовлетворявшей потребности того слоя небогатого просвещенного, демократически настроенного дворянства — дворянской интеллигенции, — к которому все они в той или иной мере принадлежали. Однако в то же время в своих личных вкусах и пристрастиях Г., отталкиваясь от языковой «иностранщины» дворянских верхов — от смеси «французского с нижегородским», — явно тяготел к языковому архаизму, был тесно связан с кругами «Беседы любителей русского слова», с шишковистами. Вместе с архаистом Катениным он пишет комедию «Студент», переполненную пародиями против новейших поэтов-элегиков: Карамзина, Батюшкова, Жуковского, юноши Пушкина. В критической статье «О работе вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора»» — выступает в защиту Катенина против Жуковского и «романтиков». В том же 1824, когда отдаются в печать отрывки из «Горя от ума», Г. печатает стихотворение «Давид», насыщенное славянизмами. Мало того, автор «Горя от ума», произведения, открывшего эпоху в истории новейшего русского театра, всю жизнь мечтает о возврате к «высоким» сценическим формам XVIII в. — о создании трагедии.

Даже «Горе от ума» Г., по его собственному признанию, первоначально задумал в более высоком плане «сценической поэмы» — и лишь в дальнейшем, приспособляясь к требованиям и условиям театральной постановки, оказался вынужденным снизить свой замысел: «первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его». После же «Горя от ума» Г. упорно порывается к написанию трагедии. В его бумагах сохранились планы двух трагедий — «Радамист и Зенобия» и «1812 год», последние годы жизни он работает над трагедией «Грузинская ночь», в которой сказывается влияние Шекспира и которую сам автор и некоторые его литературные друзья были склонны расценивать чуть ли не выше «Горя от ума» (дошедшие до нас незначительные отрывки «Грузинской ночи» не дают к этому никаких оснований). Однако старые формы трагедии Г. пытался наполнить новым содержанием. Так в подсказанном Г. трагедией XVIII в. сюжете «Радамиста и Зенобии» находим любопытные реминисценции из современной действительности (заговор декабристов). Содержание «1812 года» составляет драма крепостного крестьянина, совершавшего подвиги во время войны с Наполеоном и по возвращении домой — «под палку господина» — не выдерживающего и кончающего самоубийством. Фабулой «Грузинской ночи» является месть крепостной кормилицы своему господину, обменявшему ее сына на коня (вспомним реплику Чацкого против «Нестора негодяев знатных», который на слуг, не раз спасавших его жизнь, «вдруг выменял борзые три собаки»). Вместить такое содержание в старые формы классической или даже шекспировской трагедии было конечно немыслимо. Между содержанием и формой возникал зияющий разрыв. Заполнить этот разрыв, осуществить высокую трагедию в исторических и литературных рамках двадцатых годов XIX в. было не под силу даже творческому гению Г. Этим гораздо в большей степени, чем служебной занятостью, объясняется почти совершенное творческое бесплодие Г. вслед за написанием «Горя от ума» — единственного произведения, с которым он — типичный «автор одной книги» — навсегда вошел в историю мировой литературы.

Основная тема «Горя от ума» — судьба социального неудачника-дворянина во враждебном окружении своего же собственного класса. В плане сценической интриги тема эта показана как история несчастливой любви Чацкого к Софье; в сочувственном авторском осмыслении возникает в качестве обреченной борьбы «одного здравомыслящего человека» с «25 глупцами» (отсюда и название пьесы «Горе от ума» или первоначально еще резче «Горе уму»); наконец, с полной, прямо-таки физиологической обнаженностью тема раскрывается в монологах Чацкого и репликах всех остальных персонажей. Представитель старинного оскудевшего дворянства — неудачник по своему социально-экономическому положению — владелец всего трех, maximum четырех сотен душ, — неудачник по службе (вспомним участливый вопрос Молчалина: «Вам не дались чины, по службе неуспех?» и горько-гневная отповедь Чацкого — «Чины людьми даются, а люди могут обмануться») — Чацкий оказывается социально-беспризорным, извергается из общества, для равноправного пребывания в котором необходимо «с именьем быть и в чине» («Будь плохонький, да если наберется душ тысячи две родовых, тот и жених») или состоять в «бессловесных» Молчаливых, с помощью этой «бессловесности» и «прислуживанья» также доходящих через некоторое время «до степеней известных» — добивающихся и имений и чинов. Особенно выразительна в этом отношении сцена между Чацким и семьей князя Тугоуховского, Княгиня, мать шести дочерей-невест, услышав, что Чацкий холост, засылает мужа звать его к себе «на вечер». Князь «отправляется, вьется около Чацкого и покашливает». Тем временем княгиня продолжает расспрашивать о Чацком: «Он камер-юнкер?» — Нет. — «Бо — гат?» — О, нет! — Княгиня (громко, что есть мочи) «Князь, князь! Назад!» Таково же отношение к Чацкому Фамусова, Хлестовой и др. На враждебность общества Чацкий отвечает громовой критикой всей дворянско-чиновной Москвы. Однако эта критика исходит из уст тоже дворянина, и это определяет ее характер и пределы.

В своем «гоненье на Москву» Чацкий затрагивает исключительно бытовые стороны дворянской Москвы, ни в какой мере не посягая на социальные устои дворянского быта. Характерно, что даже в страстных тирадах по адресу «негодяев»-крепостников он протестует не против самого института крепостного права, а лишь против злоупотреблений последним со стороны знатных помещиков. Сатирическое острие его речей и реплик, как и сатира всей комедии Г. в целом, направлено не против всего дворянства как класса (в образе самого Чацкого дан прямой идеал высокой дворянской культуры: Чацкий не только носитель ума, таланта, образованности, но и специфически дворянских качеств — чести, личного достоинства и т. п.), а против отдельных социально-враждебных или далеких ему дворянских слоев: прежде всего придворной знати — «придворных особ», «вельмож в случае», «сгибающихся в перегиб» придворных и чиновных «шутов»; затем статской и военной дворянской бюрократии — Фамусовых и Скалозубов; наконец, провинциального мелкопоместного дворянства — «безродных» Молчалиных. Мало того, прогрессивный в своей критике — злоупотреблений крепостного права, вражды к просвещению, низкопоклонства и пр. — в своих, положительных идеалах Чацкий явно стоит на реакционных стародворянских позициях, проповедуя возврат к чуждой всякому европеизму допетровской «святой старине» — возврат к бороде, древнерусской «величавой одежде», старинным «нравам», основанным на «премудром незнанье иноземцев» и пр.

Декабрист, каким вошел Чацкий в сознанье позднейшей литературно-публицистической критики, характерно соединяется в нем со славянофилом. В этом Чацкий вполне совпадает с самим Г., в своих «Замечаниях, касающихся истории Петра I», высказывающим резко отрицательное отношение к личности и преобразовательной деятельности Петра, сочувствие Софье, боярской партии, стрельцам.

Создание колоритного образа Чацкого, закрепившего в себе целый этап из истории русской общественности, бросающего яркий свет на социальную подоплеку специфически дворянских идеологий — декабризма, славянофильства, было выдающейся не только лит-ой, но и общественной заслугой автора «Горя от ума». Однако с полной силой огромное художественное дарование Г. — по справедливому слову Белинского, этого «Шекспира комедии», — выразилось не столько в создании положительного образа Чацкого, являющегося в значительной степени «alter ego» самого автора, рупором для высказывания собственных авторских взглядов, сколько в изумительных по сатирической меткости и одновременно жизненной правде зарисовках разнообразных представителей современного ему московского дворянско-чиновного общества — «Грибоедовской Москвы». Материал для своих зарисовок Г. брал прямо из жизни. Критика отмечала «зеркальность» комедии; в ее персонажах современники узнавали своих знакомых. Сам Г. не отрицал «портретности» выведенных им характеров: «Характеры портретны. Да! портреты и только портреты входят в состав комедии... в них однако есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий». Действительность, к-рая послужила Г. оригиналом для его комедии, довольно быстро сошла с исторической сцены. Уже в 1833, меньше чем через десять лет по написании «Горя от ума», Пушкин писал, что нарисованная в нем картина старой «Грибоедовской Москвы» «есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм»: «Вы в Москве уже не найдете Фамусова, ни Татьяны Юрьевны... Хлестова в могиле, Репетилов в деревне. Бедная Москва...» Однако в сатирические «портреты» своих москвичей Г. вложил столько сгущенной типичности, столько свойственных «всему роду человеческому» черт, что A. B. Луначарский был совершенно прав, утверждая в своей юбилейной речи, через сто лет после смерти Г., что основные персонажи его комедии: — «Фамусовы, Скалозубы... Молчалины, Загорецкие, Репетиловы конечно живы и сейчас».

В форме «Горя от ума» имеем такое же соединение элементов «старины и новизны», как и в идеологии Чацкого. Смелым нововведением, вызвавшим резкие нарекания, части критики, было композиционное членение комедии на четыре акта, вместо канонических пяти. Однако в пьесе характерно содержится рефлекс пятого акта: третье действие явно распадается на две картины (Пиксанов II., Творческая история «Горя от ума»). Двуединая интрига пьесы (любовная и общественная драма Чацкого), «выдвижные, — по выражению П. А. Вяземского, — лица и эпизоды являются существенным нарушением классического требования единства действия». Зато единства времени и места автором целиком соблюдены: действие всей пьесы происходит в доме Фамусова, не выходя за пределы классических 24 часов. Образы Лизы и Чацкого содержат в себе следы классических амплуа — наперсницы и резонера. Больше всего «новизны» в яз. и стихе «Горя от ума», что и сообщает пьесе Г. всю ее неувядающую сценическую жизненность вплоть до наших дней. Стихотворный яз. «Горя от ума» также идет от «высоких» традиций XVIII века. Однако взамен канонического александрийского стиха (шестистопного ямба с парной рифмовкой) «Горе от ума» написано разностопным ямбическим стихом (начиная от одностопного и кончая шестистопным), восходящим к яз. басен Крылова и памфлету. «Лубочный театр» самого Г., с почти непрерывной сменой стоп (около 1 300 изменений на общее количество около 2 220 стихов), с большим количеством пиррихиев. Кроме того Г. применяет самую разнообразную рифмовку (парную, перекрестную, опоясанную, внутренние рифмы и т. д.). Все это придает стиху комедии небывалую до тех пор в драматическом произведении легкость, подвижность, непринужденность, близость к живой, разговорной, речевой стихии. Полным откровением явилось «Горе от ума» в отношении яз. Современники комедии находили в ней «невиданную доселе беглость и природу разговорного русского яз. в стихах» (А. Бестужев), «всю живость яз. pазговоpного» (О. Сомов), «непринужденный, легкий яз., каким говорят у нас в обществах». «До Г. слог наших комедий был слепком слога французских..., у него одного находим мы в слоге колорит русской...» (В. Ф. Одоевский). Непосредственное впечатление современников всецело подтверждается лингвистическим анализом: около 87 % словаря «Горя от ума» составляют чисто русские слова, среди которых имеется большое количество идиотизмов, элементов народного языка, живой речи. Наоборот, недоброжелатели «Горя от ума», «литературные староверы», воспитанные во «французско-классическом вкусе», в «правилах французской систематики», именно на языке и стихе комедии сосредоточивали свои главные нападки. Так один из них усматривал в комедии «сряду тысячу дурных стихов», язык пьесы называл «наречием, которого не признает ни одна грамматика», и так далее.

Своей формой, в особенности яз., так же как своим широким социально-общественным содержанием «Горе от ума» произвело переворот в русской драматургии.

Влияние комедии вышло далеко за литературные пределы: огромное количество стихов «Горя от ума», по оправдавшемуся предсказанию Пушкина, «вошло в пословицу», большинство персонажей приобрело значение нарицательных имен. Несомненно и прямое литературное влияние «Горе от ума» на седьмую главу «Евгения Онегина» (картины московского общества), на сатиру Салтыкова-Щедрина и другие. Конфликт юноши-аристократа с «светом», столь рельефно развернутый Г., будет затем повторен Пушкиным, Марлинским, Лермонтовым и Львом Толстым. От Чацкого тянутся явственные нити к Онегину и Печорину — их роднит между собой и общий генезис из обедневшего родовитого дворянства, и культурное превосходство над средой, и стремление порвать с ней, тяга в чужие края, уход в экзотику и т. д. Однако своей драматургической школы «Горе от ума» не создало, если не считать театра Лермонтова, в частности его «Маскарада». Стихотворный язык комедии, несмотря на все нововведения автора, все же представлял собой пережиток старого театра XVIII в. Новый театр развивался по иным путям. В истории русской стихотворной комедии «Горе от ума» остается одиноким достижением гениального мастера.