Жизнь Мандельштама многократно усиливает трагическое звучание его стихов. В ХХ веке Мандельштам был не первым и не последним поэтом в нашем отечестве, лишившимся «и чаши на пире отцов, и веселья, и чести своей». В чуждом ему государстве (государстве, но не Отечестве) судьба его и не могла быть иной, как и судьба любого другого правдивого художника. Но какой была бы творческая судьба Мандельштама, если бы наша страна избрала в ХХ веке другой исторический путь? Ответ И. Бродского на этот вопрос звучит неожиданно: вряд ли его «судьба уж так бы изменилась». Значит, не только в области идеологии, политики, истории надо искать истоки трагизма поэзии Мандельштама, и значит, поэт погиб не только потому, что Сталин не простил ему беспощадного сатирического стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны...»

Один из самых повторяющихся мотивов в лирике Мандельштама 1930-х годов – мотив смерти; само это слово настойчиво, как заклинание, повторяется вновь и вновь в стихотворениях тех лет. Но наряду с мотивом смерти присутствует и мотив ее преодоления, тема бессмертия как продолжения поэта в его стихах после смерти. Однако для Мандельштама характерен и еще один мотив, назовем его условно, мотив «бес-смертья», то есть принципиального отрицания смерти как определенной границы, рубежа, что-то в художественном мире поэта кардинально меняющего. Стихи Мандельштама – это и стихи о воскресении, о воскресении в слове, в мировой культуре, в возможности вести диалог с великими предшественниками. Художественный мир Мандельштама устроен так, что время в нем не определяется только лишь линейной горизонтальной протяженностью. Время у Мандельштама скорее не «горизонтальное», а «вертикальное», диалогическое, то есть в нем одновременно могут встречаться, перекликаться разные эпохи, близкие друг другу, но разделенные веками голоса. Например, в стихотворении «Как светотени мученик Рембрандт...», в котором становится возможным диалог между лирическим героем – двойником Мандельштама, Рембрандтом и Иисусом Христом. Поэтому смерть в таком мире (в таком времени и пространстве) принципиальной роли не играет, ведь диалог эпох, разных времен и культур будет продолжен, и он не прерывается с физической смертью его участников...

Тему крестных страданий, «сораспятия» поэта, художника-творца, повторяющего жертвенный подвиг Иисуса, Мандельштам продолжит впоследствии в стихотворении «Как светотени мученик Рембрандт...».

Это стихотворение было вызвано картиной «Шествие на Голгофу», на которой было изображено распятие Христа. Картина в 1930-е годы атрибутировалась как произведение Рембрандта, но позднее было установлено, что она принадлежит кисти одного из его учеников. «Светотень» здесь, мучениками которой являются, по Мандельштаму, и Рембрандт, и Христос, и лирический герой стихотворения, предстает не только как средство создания психологической напряженности в живописи Рембрандта, но и прежде все- го как нравственная категория, борьба добра и зла, сил «света» и «тьмы». Обращение к судьбе Рембрандта неслучайно: жизненный и творческий путь великого художника был тернист, властью он обласкан не был и умер в одиночестве. Для подлинного художника такая судьба не исключение, а скорее правило. К нему – предшественнику по трагической судьбе – и обращается лирический герой:

Простишь ли ты меня, великолепный брат. И мастер, и отец черно-зеленой теми...

Это обращение к «великолепному брату» воспринимается в контексте стихотворения как обращение за поддержкой к тому, кто не изменил своему высокому предназначению, кто с честью прошел свой тернистый путь до конца. Лирический герой здесь сближается и с Рембрандтом, и с Христом – художником, архитектором мироустройства, автором мировой гармонии. Имя Христа здесь не названо, называется и становится значимой лишь одна деталь – «резкость моего горящего ребра» (пронзенный копьем на кресте Иисус), выступающая как символ страданий обладающего пророческим зрением художника. Поэт обладает особым зрением («око соколиного пера» – то есть, видимо, зрение острое, как у сокола), особым даром прозревать будущее, видеть то, что сокрыто временем. Но это дар трагический – дар Кассандры 1 .

Трагические пророчества Мандельштама в полной мере были оценены не современниками, но потомками. В этом стихотворении Мандельштама, как и в «Щелкунчике» (и во многих других), подтверждается сделанный ранее выбор трагического, но единственно достойного и возможного для художника пути – пути жертвенного подвига.

Приближался роковой для Мандельштама 1938 год, когда трагической аллегории «щелкунчика», «щегла» суждено было стать реальным поступком – фактом жизни поэта Мандельштама и фактом отечественной литературы. Б. Пастернак сказал бы: «И тут кончается искусство, // И дышат почва и судьба» («О, знал бы я, что так бывает...»).