Цикл Кармен (1914) открывается восьмистишием, которое набрано курсивом и представляет собой пролог ко всему циклу:

Как океан меняет цвет,
Когда в нагроможденной туче
Вдруг полыхнет мигнувший свет,—
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.

Как известно. Блок осенью 1913 года увидел в спек­такле петербургского театра Музыкальной драмы Л. А. Дельмас, исполнявшую роль Кармен. Личное зна­комство, перешедшее в страстную любовь, состоялось 28 марта 1914 года; пролог к Кармен датирован 4 марта — стихотворение, начатое еще в октябре 1913 г., окончено Блоком за две недели до встречи. В Записных книжках сохранилась запись от 14 февраля 1914 год а: «"Кар­мен" — с мамой. К счастью моему, Давыдова заболела, и пела Андреева-Дельмас—мое счастье.» Сколько волне­ния в этом дважды повторенном счастье! 5 марта Блок снова записывает — задним числом — события 2 марта: «Я страшно тороплюсь в «Кармен». На афише Давыдова, но я тороплюсь, весь день — тревога... Беру 8-й ряд. Вхожу, когда уже началось, увертюра пропущена, уже солдаты на сцене, Хозе еще нет. Рядом оказывается (через даму) председатель общества поэтов. Я жду Кармен (Хозе — тот же, Микаэла — та же). Рядом садится паршивый хам — офицер, громко разговариваю­щий с дамой. Выходит какая-то коротконогая и рабская подражательница Андреевой-Дельмас. Нет Кармен.... ...Свет гасят, вступление к 4-му акту, я жду- Уже толпа, уже торреадор. Ее нет. Я решаю ждать Хозе. Вот и Хозе, ее нет, на сцене, бездарно подражая ей, томится Давыдова. Я ухожу». Таков протофакт: 2 марта 1914 года А. Блок сидит в восьмом ряду партера театра Музыкальной драмы и ожидает выхода актрисы, Л. А. Дельмас, исполняющей партию Кармен. В стихотворении нет ни партера, ни восьмого ряда, ни «паршивого хама» — офицера с его дамой, ни «председателя общества поэтов», сидящего «через даму», ни Давыдовой, ни даже оркестра, уже исполнявшего увертюру. В стихотворении — океан, гром, молния, сердце... Оно говорит о страсти, потряса­ющей все существо человека. Огромность любовного пе­реживания выражает прежде всего слово-образ океан, от­крывающее стихотворение,—с океаном сопоставлено сердце, человек. Сердце не сопровождено притяжатель­ным местоимением «мое», отчего стихотворение приоб­ретает большую обобщенность, широкий общечеловечес­кий смысл. Парадокс же тут в том, что Блок как бы утверждает: это судьба всякого смертного, ожидающего выхода Карменситы; подставим «мое» — стихотворение в корне изменится, и вовсе не потому, что будет нарушен размер — его ведь можно и сохранить (ср. вариант: Так дух мой под грозой певучей...), а потому, что общечелове­ческое, чуть ли не космическое, уступит место индивиду­альному. Дико? Конечно, дико, но тут действует особая логика,— логика поэтического искусства. Ланиты: это церковнославянское слово не слишком-то подходит к зрителю оперного спектакля, да и вообще человек сам о себе едва ли скажет, что у него ланиты, а не лицо (или «щеки»). Но Блок так сказать может — именно потому, что он опустил притяжательное местоимение, столь, ка­залось бы, грамматически нужное. Все стихотворение — одна фраза, устремленная к сво­ему концу: Перед явленьем Карменситы. Явление здесь вместо «появление»,— в этом-то и смысл вещи. Слово яв­ление для нас привычно в сочетании, которое послужило названием картины Александра Иванова — «Явление Христа народу». Вместо имени Бога у Блока — имя ис­панской цыганки, прославленное Мериме и Бизе и при­надлежащее хотя и пленительной, но очень земной, даже вульгарной женщине. Блок создал сложную поэтическую систему, в которой имя Карменсита (даже не «Кармен», а уменьшительное — испанская интимно-ласкательная форма этого имени!) — естественно воспринимается как имя богини. Такому восприятию способствует и гранди­озность сравнения сердца с океаном, меняющим цвет, когда над ним полыхает молния, и отождествление ни­как не названного ожидания влюбленного — с грозой, и высокие стерто-романтические слова и сочетания — сердце, слезы, счастья, которые настолько традиционны, что были бы лишены образности, если бы ее не возродил контекст (...сердце под грозой певучей/ Меняет строй..., слезы... душат грудь). В эту систему включен и синтаксис: величавая, медли­тельная фраза, начинающаяся с двух придаточных (Как..., Когда...), усложненная, замедленная деепричаст­ным оборотом (...боясь вздохнуть) и параллельными од­нородными членами (И кровь..., И слезы...), движется к своему завершению, к имени Карменсита,— пока оно не произнесено, это имя остается загадкой для читателя, который ожидает любого другого слова, только не это­го,— скажем, имени Афродиты. В систему включены и звучанья слов. Так в трехсложном океан преобладают открытые гласные звуки (А — А),— на него падает два стиховых ударения и оно поддержано гласными в слове меняет; в первом стихе получается вокалический ряд: А^ А-Е-А-Е-А-Е-Е, который дает звуковой образ безгранич­ного простора, а необычный эпитет нагроможденной про­тивоположен слову океан скоплением согласных, и к тому же в нем запрятан гром (нагроможденный), сопро­вождающий вспышки молнии, о которой пойдет речь в третьем стихе, причем и молния, не названа прямо, а дана косвенными музыкально-словесными средствами. Неожиданность и торжественность заключительного сти­ха выражена и средствами ритма: стих с четырьмя уда-реньями сменяется стихом иного темпа, подчеркнутым двумя пиррихиями: И слезы счастья душат грудь Перед явленьем Карменситы. Зритель слушает оперный оркестр,—может быть, увертюру (под грозой певучей),— и ожидает выхода певи­цы. Таков один план стихотворения. Любовь грандиозна, как первобытные стихии природы — океан, гроза с гро­мом и молнией,—и всеобъемлюща, как вера; ожидание любимой женщины равно состоянию религиозного экста­за, ожиданию чуда, явления Бога простым смертным. Сопоставление стихий природы с внутренним состоянием человека усилено и повторением глагола меняет, от­носящегося к обоим мирам:, внешнему и внутреннему. А само «изменение» выражено еще и средствами поэтичес­кой интонации: придаточное предложение, с которого начинается пролог, охватьгвает не все четверостишие, а лишь три стиха,— четверостишие с перекрестными риф­мами сломано, последняя его строка отнесена к следую­щей синтагме, к главному предлйжению: так ритмико-синтаксически, да еще с помощью единственного в сти­хотворении enjambement, выражена идея: меняет строй. Любовь — религия. Эта мысль проходит через всю ли­рику Блока, начиная от Стихов о Прекрасной Даме, где любимая женщина отождествлялась с Богом и вселенной: Все бытие и сущее согласно В великой, непрестанной тишине. Смотри туда участно, безучастно,— Мне все равно — вселенная во мне. Я верую, и чувствую, ц знаю, Сочувствием провидца не прельстишь. Я сам в себе с избытком заключаю Все те огни, какими ты горишь. Но больше нет ни' слабости, ни силы. Прошедшее, грядущее — во мне. Все бытие и сущее застыло В великой, неизменной тишине (17 мая 1901) Вселенная во мне — это центральная формула Блока, которая в его раннем творчестве осуществлялась с извес­тной абстрактностью, а в Кармен получила наиболее полное и художественно совершенное выражение. Про­лог к циклу Кармей — стихотворение о том,, что в душе влюбленного живет и вся вселенная, и все духовное на­следие человечества; вспомним, что, согласно Блоку ...только влюбленный /Имеет право на звание человека (Когда вы стоите на моем пути..., 1908). Впрочем, Блок не отождествляет любовь с христиан­ством — он даже, скорее, спорит с ним. В потрясающем письме к Л.А.Андреевой-Дельмас от 20 июня 1914 года Блок писал: ...Из бури музыки — тишина,— нет — не тишина; старинная женственность,— да,— и она, но за ней — еще: какая-то глубина верности, лежащая в Вас; опять, не знаю, то ли слово: "верность"? Земля, природа, чистота, ЖИЗНЬ, правдивое лицо жизни, какое-то мне -незнакомое; все это все-таки не определяет. ВОЗМОЖ­НОСТЬ СЧАСТЬЯ, что ли? Словом, что-то забытое людь­ми, и не мной одним, но всеми христианами, которые превыше всего ставят крестную муку; такое что-то про­стое, чего нельзя объяснить и разложить. Вот Ваша сила— в этой простоте. В этом письме повторены мо­тивы стихотворения Как океан меняет цвет...: «Земля, природа, чистота, жизнь...» — такой же космический размах любовного переживания, такое же напряженно-экстатическое ожидание счастья (И слезы, счастья ду­шат грудь — Возможность счастья. Ср. то же слово в приведенной выше дневниковой записи); наконец, такое же сопоставление с христианской религией, но — пол­емическое, так что не столько со-, сколько противопос­тавление: христианство аскетично, оно сулит «крестную муку» и отвергает «возможность счастья». Сколько бы мы ни привлекали дополнительных фак­тов и прозаических текстов для проявления блоковских стихов, сколько бы ни растолковывали отдельных оборо­тов, лексических, стилистических или ритмических осо­бенностей стихотворения, мы никогда не создадим смыс­лового эквивалента его непосредственной деятельности. Достаточно сказать, что стихотворение посвящено ожи­дания чуда, и вся его структура представляет собой имен­но ожидание; уже говорилось о конструкции фразы-за­гадки, разрешение которой дано лишь в самом конце: ...слезы, счастъю.душат грудь — перед... Перед чем? ...пе­ред явлением... Явлением чего? И слово неожиданное, как чудо, слово, несочетаемое с предыдущим, возникающее как бы из пустоты: ...Карменситы. Структура стихотво­рения, конструкция фразы становится образом, то есть непосредственной действительностью идеи. В поэзии все — образ, все — непосредственная дей­ствительность чувства, содержания. В этом — главное эстетическое своеобразие поэтического искусства, его отличие от прозы.