Почти все писавшие об акмеизме останавливались на "архитектурных" стихотворениях. Получив тему собора в наследство от символизма, а вместе с темой и "символистские" обертоны, Гумилев и Мандельштам воспели христианские храмы: Падуанский собор, средневековый храм, где "в ночи работали масоны", блеск мозаики в венецианском соборе, евангелическую церковь, Казанский, Исаакиевский и пятиглавые московские соборы, Нотр-Дам и Айя-Софию.
"Айя-София" вошло в специальную подборку собственно акмеистических стихотворений в "Аполлоне" (1913, № 3; отметим, кстати, в этой подборке и стих. Нарбута "Как быстро высыхают крыши...", где тема храма преломлена в особой, нарбутовской поэтике "богохульства"). С началом войны мандельштамовское стихотворение по неизбежности приобрело патриотическое звучание, актуализировались его славянофильские подтексты, на первый план выступила тютчевская тема:
И своды древния Софии
В возобновленной Византии
Вновь осенят Христов алтарь!
В первый год войны было сочинено немало новых стихотворений на этот предмет - "У Босфора" Сологуба1, "Босфор" Кузмина, "Царьград" Скалдина, "Царьград" Городецкого ("Святой Премудрости собор / Давно пленил славянский взор...") и мн. др. На публичных выступлениях 1915 года, в которых он почти всегда участвовал наряду с Ахматовой, Мандельштам неизменно читал "Айя-София".
В этот год идеи Владимира Соловьева и других русских религиозных мыслителей о Софии как мире первообразов, положенных Богом в основу творения, Софии как восстановлении поврежденной целости человечества и всей твари, Софии как "благой вести" о преодолении смерти и воскресении были спроецированы на переживания русского общества в начале войны. Наиболее последовательно эта связь утверждалась в публичной лекции кн. Е.Н. Трубецкого "Национальный вопрос. Константинополь и святая София"2.
В том же 1915 году Ахматова дважды обратилась со стихами к другому храму св. Софии. Но ее первые (по-видимому) духовные переживания, связанные с этим собором, мы можем датировать весной 1907 года. Ср. воспоминания В.А.Беер: "Киевская весна. Синие сумерки. Над площадью густо, медленно разносится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии, но я ведь принадлежу к "передовым" и в церковь мне не подобает ходить. Искушение слишком велико. <...> Налево в темном приделе вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряженная. Взгляд сосредоточенно устремлен вперед. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она и не дышит. Сдерживаю свое первоначальное желание окликнуть ее. Чувствую, что мешать ей нельзя. В голове опять возникают мысли: "Какая странная Горенко. Какая она своеобразная". Я выхожу из церкви. Горенко остается и сливается со старинным храмом"3.
Из двух обращенных к Софии Киевской стихотворений 1915 года - первое было изъято автором из "Белой стаи" весной 1917 года и шестьдесят лет ждало своей публикации:
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась. То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав.
Как голуби вьются слова простые
И ныне у солнечных глав. И если слабею, мне снится икона
И девять ступенек на ней [,]
И в голосе грозном софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей4.
Второе в одном из автографов выглядит так:
Широко распахнуты ворота,
Липы нищенски обнажены,
И темна сухая позолота
Нерушимой вогнутой стены.
И тяжелый колокол Мазепы
Над софийской площадью гудит.
Гулом полны алтари и склепы
И за Днепр широкий звон летит.
1915
Оба стихотворения восходят, как будто, к одному замыслу, ядром которого, как это часто бывает у Ахматовой, явилось двуединство зрительного и слухового воспоминаний. Образ храма складывается из воспоминаний о церковной живописи (храмовая икона киевского собора - в первом, мозаичное изображение Марии-Оранты на вогнутой поверхности того же собора, традиционно именуемое "Нерушимой Стеной", - во втором) и о церковном звоне. Непонятной пока остается описка: на храмовой иконе Софии Киевской была изображена Богоматерь под семистолбной сенью (по слову Притчей, 9, 1: "Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь"), пред которой на амвоне о семи ступенях стоят праотцы и пророки5. На амвоне написано "седмью восходов восхождение ее" и на каждой ступени - имя одной добродетели: Вера, Надежда, Любовь, Чистота, Смирение, Благодать, Слава6. "И темна сухая позолота", может быть, прямо отсылает к образу византийской мозаики у Мандельштама:
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот7.
"Мазепой" назывался пятый по величине колокол софийской колокольни, сооруженный в 1706 г.8 Имя Мазепы вводит тему мятежей и казней - в стихотворении 1914 года "Новгород" сходную функцию выполняют имена Марфы и Аракчеева9. Сближены и новгородский и киевский пейзажи - "липы нищенски обнажены" и "сентябрьский вихрь, листы с березы свеяв...". Близость этих картин объясняется, в конечном счете, тем, что описана "природа" около церковных стен, Природа, неотделимая от Церкви. Живописуются не просто осенние деревья, а липы и березы у храмов св. Софии - в новгородском стихотворении он назван не прямо ("И хода крестного торжественное пенье"). В Великом Новгороде София была патронессой и символическим властелином. Напомним о новгородской генеалогии Ахматовой. Она писала в автобиографии: "Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселенные туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее"10. В 1916 году она сказала в стихах: "Ведь капелька новгородской крови // Во мне, как льдинка в пенистом вине"11.
О соотнесенности осеннего пейзажа с темой Софии еще придется говорить далее. Сейчас же укажем на соседство его с образом колокола в 28-м псалме, который входит в чин благословения колокола:12 "Глас Господень... открыет дубравы" (в русском переводе "обнажает леса")13. Слова этого псалма "Глас Господень на водах; Бог славы возгреме, Господь на водах многих", видимо, определили частоту и важность мотива колокольного звона, плывущего над водой, в русской поэзии XIX века14. Образ киевских звонов, летящих за Днепр, встречается уже в самых ранних ахматовских стихах:
И весь день не замолкали звоны
Над простором вспаханной земли15,
Здесь всего сильнее от Ионы16
Колокольни Лаврские вдали17.
В ахматовских стихах 1915 года о Софии Киевской колокол звучит, как Глас Господень и как речь человеческая, что перекликается с одновременно написанными стихами Гумилева. Перекличка стихотворная как бы мотивирована темой колокола:
И счастием душа обожжена
С тех самых пор; веселием полна
И ясностью, и мудростью, о Боге
Со звездами беседует она, И в голосе грозном софийского звона
Глас Бога слышит в воинской тревоге Мне слышится голос тревоги твоей.
И Божьими зовет свои дороги.
"Пятистопные ямбы" Что будет моею твоя дорога
Крест над церковью взнесен,
Символ власти ясной, Отеческой,
И летит малиновый звон
Речью мудрою, человеческой. "Городок" В том же 1915 году написано стихотворение "Тот август как желтое пламя...", в котором "воин"-Гумилев введен в ореоле цитат из его поэзии и в котором огненный серафим может быть обозначением Софии, как в новгородской иконописной традиции18:
Тот август как желтое пламя,
Пробившееся сквозь дым,
Тот август поднялся над нами,
Как огненный серафим.
Здесь - реминисценция гумилевского стихотворения "Старые усадьбы":
Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым19...
Годом позже датировано другое примечательное ахматовское стихотворение "Буду черные грядки холить...":
А мои [ цветы] - для святой Софии
В тот единственный светлый день,
Когда возгласы литургии
Возлетят под дивную сень.
"Тот единственный светлый день" - 8 сентября, храмовый праздник св. Софии Киевской, совершаемый со службой Рождеству Богородицы (выше в стихотворении названы "сентябрьские небеса")20. Ср. стихотворение "9 декабря 1913":
Самые темные дни в году
Светлыми стать должны.
(9 декабря, в день зимнего солнцестояния, отмечалось Зачатие прав. Анны, егда зачат Пресвятую Богородицу).
В первой строфе "Широко распахнуты ворота..." смысловая связь между ее створками21 - по слову Мандельштама, говорившего о "яркой асимметрии двух смежных тезисов" в двустворчатой ахматовской строфе - основана на том, что позолота лип, свеянная осенним ветром, пребывает вечной и нерушимой в золотой смальте мозаики на церковной стене. Ход мысли и, отчасти, образность близки, как легко заметить, к фетовскому "Этот листок, что засох и свалился, золотом вечным горит в песнопеньи"22. Те же смысловые сцепления - остановленная навсегда золотая осень, нерукотворный храм вечной осени, построившей, как Премудрость, себе дом - находим в двух других позднейших ахматовских стихотворениях:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить,
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?..23
и в сонете "Художнику" (1924):
Мне все твоя мерещится работа,
Твои благословенные труды:
Лип, навсегда осенних, позолота
И синь сегодня созданной воды24. Подумай, и тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
Где, каждого пугаясь поворота,
В беспамятстве ищу твои следы25. Войду ли я под свод преображенный,
Твоей рукою в небо превращенный.
Чтоб остудился мой постылый жар?.. Там стану я блаженною навеки,
И раскаленные смежая веки,
Там снова обрету я слезный дар26.
"Синь сегодня созданной воды" и свод, преображенный в небо, отсылают к первым стихам Книги Бытия и делают понятным, кто есть адресат стихотворения. Сонет обращен к тому же, кому посвящен киевский собор Софии. В русском переводе Притчей Премудрость Бога говорит о себе: "Когда Он уготовлял небеса, я была там... Когда давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его, когда полагал основания земли: Тогда я была при нем художницею, и была радостию всякий день, веселясь пред лицом Его во все время" (8: 27, 29-30)27. Метафора Бога как художника, ваятеля28 была отмечена Ахматовой и при чтении Данте29. Ср. также в Молитве запрещательной св. Василия над страждущими от демонов: "И небесных и наднебесных художник, егоже не виде ни един же от человек, ни видети может".
Этот сонет 1924 года - ретроспективный манифест ахматовской поэзии 1910-х годов. В нем досказано и связано то, что в декларациях акмеистов было скомкано торопливыми формулировками и разнесено по разным рубрикам в видах полемики. Пафос благочестивого мастерства, украшающего "дом Божий", "различными красками являя нам образ рая Божия"30, сближал акмеистов с религиозно-философскими исканиями их современников, которые говорили о том, что Природа не чужда Церкви, а принадлежит ей, и что еще менее можно допустить, что творческая способность человека чужда Церкви (С.Булгаков)31. Но критика 10-х годов за "вещностью" акмеистов, о которой много писали ("борьба за вещи с маленькой буквы", В.Шкловский), не разглядела "тварности" (и Творца). Ср. упрек Вас. Сахновского: "Анна Ахматова любит мертвое. Она часто сравнивает живое с мертвым. Она любит сравнить свод воздушный с синим стеклом <...> или сравнить водяную гладь с синей скатертью"32. Но тот принцип акмеизма, согласно которому "материальный мир <...> не получает никакой многозначности, а принимает единственные статуарные формы"33, и есть славословие Замыслу Творца. "Вещи" дороги Ахматовой именно своими библейскими подтекстами, т. е. своей соотнесенностью с творчески-устрояющим аспектом Бога - с Софией. Ср. "синюю скатерть воды" и "кто завязал воду в одежду?" (Притчи, 30:4) или "свод воздушный, словно синее стекло" (ср. "пустых небес прозрачное стекло" в "Новгороде") и сравнение с "прозрачным стеклом" в описании Небесного Иерусалима в Апокалипсисе (21: 18, 21). И все в мире - ступени храма.
...Озеро глубокое синело -
Крестителя нерукотворный храм34.
Судьба одного из "осенних" и "софийных" стихотворений Ахматовой сложилась так, что оно было дописано по страшному поводу.
1 августа 1921 года, накануне семилетней годовщины того "студеного утра", когда "воин" и "дева" вошли в столицу, как это описано в "Тот август как желтое пламя...", Ахматова в последний раз видела Гумилева в Клубе поэтов (в доме Мурузи). 7 августа скончался Александр Блок. На панихиду в его квартире в числе немногих пришла 8 августа Ахматова. На пальцы Блока был положен образок св. Софии Премудрости35. 10 августа в праздник Смоленской иконы Божией матери хоронили Блока, за гробом несли тот же образок36. Отсюда и "Александра, лебедя мудрого" в первом варианте стихотворения "А Смоленская нынче именинница". Во время похорон Ахматова узнала об аресте Гумилева. Как вспоминала она через сорок лет, строки "Запах тленья обморочно-сладкий // Веет от прохладной простыни" в стихотворении "Страх", написанном в том же августе и проникнутом тревогой за судьбу Гумилева37, связаны с впечатлениями от похорон Блока. 16 августа написаны два стихотворения - "Не странно ли, что знали мы его..." о Блоке ("И Пресвятая охраняла Дева // Прекрасного поэта своего") и "Не бывать тебе в живых..." о Гумилеве. 1 сентября в Царском селе Ахматова прочла газетное сообщение о казни. На девятый день была панихида в Казанском соборе. В начале сентября прошел слух о смерти Ахматовой38.
15 сентября 1921 г. написаны первые после страшного известия стихи - "Заплаканная осень, как вдова..." ("Перебирая мужнины слова, // Она рыдать не перестанет")39 и последняя строфа к стихотворению "Широко распахнуты ворота..." (соответственно были переставлены строки во второй строфе):
Все грозней бушует, непреклонный,
Словно здесь еретиков казнят,
А в лесах заречных, примиренный,
Веселит пушистых лисенят.
Этим стихотворением открывается цикл "Голос памяти" в составленном в сентябре - октябре 1921 г. сборнике "Anno Domini МСМХХI". Эпиграф к циклу - из Гумилева: "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его". В тот же цикл входят "Буду черные грядки холить...", "Тот август...", "Заплаканная осень...".
В начальном стихе третьей строфы, написанном после шестилетнего перерыва, вероятно, присутствует момент метаописания - "все грозней бушует" колокол на протяжении этих шести лет; стихотворение сохраняет память о своей двухчастности в этом (почти незаметном) временном шве.
По типу смыслового скрепления третья строфа отчасти аналогична первой: созывной набат в Киеве возглашает смерть еретикам, но за Днепром веселит их эмблематического двойника - аллегорическое изображение ереси как лисицы было известно Ахматовой хотя бы из Данте (Purg., XXXII, 118-123)40.
"Примиренный" звон в третьем стихе последней строфы - ключ к тем религиозным мотивам, которые являются главным подтекстом и этого стихотворения, и всей ахматовской лирики осени 1921 года. "Отшельница научилась смирению; стихи ее стали кроткими псалмами: "Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь, // А прежде кивала едва"41. Ср. стихотворение декабря того же года, посвященное единокровной сестре Гумилева А.С. Сверчковой:
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому. И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.
(Предпоследний стих проливает свет на загадочных "лисенят" в "Широко распахнуты ворота..."). Ср. в другом стихотворении, посвященном "чистой тризне" осени 1921 года, - "Пятым действием драмы...":
Оплаканы мертвые горько.
Со всеми врагами в мире
Душа моя ныне.
В стихотворении, ретроспективно описывающем переживания 1921 года: "Мне чудится смиренный подорожник". Ср. также "Но когда замираю, смиренная..." (о чем далее). Напомним, что Бог как Ваятель предстает у Данте именно как автор барельефов о смирении - на одном из них царь Давид (l'umile Salmista) пляшет пред Ковчегом Завета (ср. в "Поэме без героя": "Проплясать пред Ковчегом Завета // Или сгинуть...") как пример смирения42.
Заключительные стихи в "Широко распахнуты ворота..." пронизаны предельным напряжением памяти, как бы проговорены "голосом памяти". Сосновые леса под Киевом для Ахматовой, вероятно, связаны с воспоминанием о Мотовиловке, где она жила на даче в трехлетнем возрасте - к этому времени она относила свои первые воспоминания. "Заречные леса" связаны с одним из дней в жизни Ахматовой и Гумилева - 25 апреля 1910 года они венчались за Днепром, в Николаевской церкви Никольской слободки (она была приписана уже не к Киевской, а к заречной Черниговской губернии). Как в причитаниях похоронное оплакивание перебирает свадебные мотивы, так и в это стихотворение входит тема венчания неназванных его героев. Несколько позднее Ахматова написала стихотворение, датировкой которого указала его тему 8 мая 1922 нового стиля (25 апреля старого стиля):
Видел я тот венец златокованный...
Не завидуй такому венцу!
Оттого, что и сам он ворованный
И тебе он совсем не к лицу.
Туго согнутой веткой терновою
Мой венец на тебе заблестит.
Ничего, что росою багровою
Он изнеженный лоб освежит.
Хронологическая перекодировка превращает веселое венчание на Красную горку в зловещий майский брак (по русским пословицам, "в мае жениться, век промаяться", "в мае добрые люди не женятся", "захотел ты в мае добра!"). Обращение свадебного венца в терновый венец крестного пути сопровождается трагическим преображением символа "росы", содержащегося в венчальной молитве: "подаждь рабом твоим сим, имярек и имярек, живот мирен, долгоденствие, целомудрие... неувядаемый славы венец... и даждь има от росы небесныя свыше...". К обряду венчания (см., например: "не добро быть человеку единому на земли, сотворим ему помощника по нему: и взем едино от ребер его, создал еси жену"43) и к обряду погребения отсылает стихотворение, датированное 25 сентября 1921:
Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить? Быть твоею сестрою отрадною
Мне завещано древней судьбой,
А я стала лукавой и жадною
И сладчайшей твоею рабой. Но когда замираю, смиренная,
На груди твоей снега белей,
Как ликует твое умудренное
Сердце - солнце отчизны моей!44
Смирение героини отзывается умудренным ликованием покойного друга - псалом 50 ("омыеши мя и паче снега убелюся"45) читается "при разлучении души от тела всякого правоверного" - как и в последней строфе стихотворения "Широко распахнуты ворота...".
Накануне тридцатилетия свадьбы - 25 апреля 1940 г. Ахматова в последний раз воспела киевский колокольный звон в стихотворении "Про стихи Нарбута":
Это - сотен белых звонниц
Первый утренний удар...
Это стихотворение построено на как бы "общих" для Ахматовой и Нарбута46 воспоминаниях о начале их творческих путей по обе стороны Днепра в пору 1909-1910 гг. Ахматова писала тогда стихи в "Первую, киевскую тетрадь", а Нарбут свою первую книгу "Стихи" (СПб., 1910; подзаголовки - "Стихи 1909 г.", "Год творчества первый"). Среди стихотворений нарбутовской книги есть и "На колокольне" ("Синий купол в бледных звездах...", стр. 52-53). "Про стихи Нарбута" перекликается со стихотворением, которым Ахматова начинала позднее сборники избранного, датируя его "Киев, 1909":
Это - выжимки бессонниц,
Это - свеч кривых нагар... Подушка уже горяча
С обеих сторон,
Вот и вторая свеча
Гаснет <...>
Я в эту ночь не спала... Звоны киевских колоколен в этом стихотворении перелетают из Киева через Днепр в сторону Черниговщины, где под Глуховом, в Нарбутовке писал свои первые стихи будущий акмеист:
Это - теплый подоконник
Под черниговской луной...
Но в этом стихотворении возможен особый подтекст мотива киевских колоколов.
В нарбутовской поэзии темы "Вия" (это название он избрал и для одного из своих сборников) встречаются постоянно. См., например: "Виевы ли веки, или губы?" ("Любовь". I. в сб. "Александра Павловна"), "Но борется с Вием-тленом // Кладбище с гонкой травой" ("В огне" в сб. "Советская земля") и т. д. Особенно интересно стихотворение "Левада" (1910):
... И уйду Хомой-философом,
Весельчак и вертопрах.
...
Сколько кочек! Их не трогали,
Их не тронут косари:
Пусть растут, как и при Гоголе... Здесь реминисцируется фраза из "Вия" ("За плетнем <...> шел целый лес бурьяна, в который, казалось, никто не любопытствовал заглядывать, и коса разлетелась бы вдребезги, если бы захотела коснуться лезвеем своим одеревеневших толстых стеблей его"), которая, вероятно, отразилась и в ахматовском стихотворении "Почернел, искривился бревенчатый мост...", вошедшем в цикл "Голос памяти": "И крапивы дремучей поют леса, // Что по ним не пройдет, не блеснет коса".
Далее в нарбутовской "Леваде" мотивы "Вия" сплетаются с темой Мазепы:
Как же быть Хоме с левадою,
Парубку: косить траву?..
Бурсаком на гроб я падаю -
В лунном бреде, наяву. Подыму полено медленно,
Стану бить по масти ведьминой -
От загривка до бедра...
В Глухове, в Никольской, гетмана
Отлучили от Петра...
Проецируется на сюжет "Вия" и стихотворение Гумилева, написанное вскоре после свадьбы в 1910 году: "Из логова змиева, // Из города Киева, // Я взял не жену, а колдунью...". Мотив движения за Днепр окрашен здесь малороссийской демонологией: "Снеси-ка истому ты // В днепровские омуты, // На грешную Лысую гору". Лысая гора находится неподалеку от Никольской слободки.
Вот почему весьма вероятно, что "сотен белых звонниц первый утренний удар" цитирует начало гоголевского "Вия": "Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря...". Между прочим, в "Вие" есть мотив, провоцирующий и предсказывающий "лисенят": "Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы".
Так в гуле киевских колоколов слышит Ахматова голоса своих друзей-поэтов.
Последняя строка стихотворения, начатого в 1915 году как описание киевской Айя-Софии, заставляет вспомнить библейские тексты, посвященные Премудрости, которая, "веселясь", участвовала в устроении мира. Глаголом "веселит" и открывается последний стих. Примечательно, что этот же глагол описывает в другом стихотворении ("Кое-как удалось разлучиться...", август 1921) пейзаж, связь которого с Софией обсуждалась выше: "Веселит золотой листопад". Первая попытка темы мудрости в стихотворении 1912 года "Я научилась просто, мудро жить..." тоже была связана с осенним пейзажем ("и никнет гроздь рябины желто-красной") и выводила на мотив "веселых стихов":
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Когда Ахматова говорит, что "весь акмеизм рос от его [Гумилева] наблюдения над моими стихами тех лет", это стихотворение, вероятно, имеется в виду одним из первых. Впрочем, первоначально "акмеизм" понимался только негативно на фоне символизма, и Ахматову, естественно, было трудно подверстать к этой бедной схеме. Летом 1912 года Гумилев писал Ахматовой: "Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской. Как перед ней разлетаются все акмеистические хитросплетения. Мне кажется тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был подобен глубокой и вечной скорби. <...> Кажется, земные наши роли переменятся, ты будешь акмеисткой, я мрачным символистом". (Инерция такого уплощенного употребления термина "акмеизм" сохранилась в письме Гумилева к Ларисе Рейснер четыре года спустя: "У меня "Столп и утверждение Истины", долгие часы одиночества, предчувствие надвигающейся творческой грозы. Все это пьянит, как вино, и склоняет к надменности соллипсизма. А это так не акмеистично".) Но уже осенью 1912 года Городецкий, пожалуй, приблизился к истине, сказав о стихах Ахматовой: "акмеистический пессимизм"47. Печаль царя Давида, "творческая печаль" ("Как мог ты, сильный и свободный...", 1922; цитата из "Прелюдии" Анненского) - синоним "мудрого веселья". Напомним слова пророчицы из "Бесов": "И всякая тоска земная, и всякая слеза земная - радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собою землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься".
В 1914 году в Дарнице под Киевом Ахматова написала стихотворение "Подошла я к сосновому бору..." ("Моей сестре"), которое было переложением рассказа ее сестры о посещении пещеры отшельника:
Верно, слышал святитель из кельи,
Как я пела обратной дорогой
О моем несказанном весельи,
И дивяся, и радуясь много.
Здесь "веселье" связано с "мудростью'', как и в приведенном выше отрывке из "Пятистопных ямбов" Гумилева, и не исключено, что заглавие двусмысленно и цитирует Притчи: "Скажи мудрости: "ты сестра моя!" (7, 4).
Эпитет "пушистый" памятен по "Я научилась просто, мудро жить..." - "пушистый кот"48. Напомним также "но иней пушист" в "Под крышей промерзшей пустого жилья..." (1915), где об осени напоминает "красный кленовый лист", а героиня читает Посланья Апостолов и слова Псалмопевца и Песнь Песней49. От "пушистых лисенят" тянется ниточка к щемящей ноте Второго посвящения к "Поэме без героя": "Кто-то маленький жить собрался, // Зеленел, пушился, старался // Завтра в новом блеснуть плаще".
"Лисенята", отозвавшиеся весельем на колокольный Глас Господень, - это, если не реминисценция, то отдаленный отзвук 148 псалма, которым благословляют колокол: "Хвалите Господа от земли: змиеве и вся бездны... зверие и вси скоти...". Эти слова Псалмопевца и Нарбут взял эпиграфом к своему сборнику "Аллилуйа". Лесные звери - братья по Божественно премудро устроенному мирозданию. Ср. в книге премудрости Соломона: "Сей бо даде мне от сущих познание неложное, познати составление мира... естество животных и гнев зверей... И елика суть скрыта и явна, познах: всех бо художница научи мя премудрость" (7, 17, 20, 21).
"Лисенята", как представляется, не указывают на один какой-нибудь источник (в том числе и Песнь Песней, 2,15 - "Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете", или Плач Иеремии 5:16-18 - "Упал венец с головы нашей: горе нам, что мы согрешили! От сего-то изнывает сердце наше; от сего померкли глаза наши. От того, что опустела гора Сион, лисицы ходят по ней", или Мф. 8:20 - "И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову"50), хотя в смысловом строе этого стихотворения есть созвучие всем поименованным текстам, - а фиксируют некую "смыслоуловительную" точку стихотворения, "цитатную вообще". Такая "цитатность" того или иного стихотворного места означает его ориентированность на привлечение из мирового поэтического текста созвучных, сходных по символике мест. Есть у Ахматовой особые индикаторы "цитатности" - не только лексические51, но и разного рода перепады модальности - такое место выделяется как особенно неопределенное, немотивированное, загадочное52 или же подчеркнуто (и обманчиво) тривиальное. В нашем случае образ лисенят заведомо немотивирован, "ложен" с точки зрения бытовой логики: вообще говоря, в окрестностях Киева XX века лисы не водятся. Это сразу вводит в стих диахроническое (т. е. неизбежно "цитатное") измерение: текст ориентирован на ушедшее время, время исчезнувших реалий, в конечной перспективе - к началу Киева, когда, по летописям, "бяше около града лес и бор велик, и бяху ловяща зверь". По традиционному толкованию одна из фресок Киевской Софии, "Бегущая лисица" в нише юго-западной башни", связана с темой княжеских ловов (ср., между прочим, стихотворение Гумилева 1908 года "Охота": "Князь ищет четкий след лисиц")53.
Сам же мотив набатного звона, ласкающего слух обитателей леса, нарочито тривиален ("общее место"). Пример (один из бесчисленных) - заурядное стихотворение Бальмонта "Колокол":
Возгласам мерным, далеко звучащим,
Птицы внимали по стихнувшим чащам54.
Проявленная пространственно-временная неувязанность и подчеркнутая "неоригинальность" мотива стимулирут процесс "смыслоуловления".
Последняя строфа в "Широко распахнуты ворота...", сказанная как бы в заключение многолетнего поэтического диалога Гумилева и Ахматовой, концовка "пятого действия драмы", обращена прежде всего в сторону стихов и прозы протагониста этой драмы. Среди "мужниных слов", которые вспоминаются при сочетании "колокола" и "лисенят", - стихотворение (1908 года?) "Колокол":
Медный колокол на башне
Тяжким гулом загудел,
Чтоб огонь горел бесстрашней,
Чтобы бешеные люди
Праздник правили на груде
Изуродованных тел.
Звук помчался в дымном поле,
Повторяя слово "смерть".
И от ужаса и боли
В норы прятались лисицы,
И испуганные птицы
Лётом взрезывали твердь. <...>
А потом он умер, сонный,
И мечтали пастушки:
- Это, верно, бог влюбленный,
Приближаясь к светлой цели,
Нежным рокотом свирели
Опечалил тростники.
В ахматовском стихотворении "веселящиеся лисенята" - это диалогическая реплика на "прячущихся лисиц" раннего гумилевского стихотворения. Этот переиначивающий жест заклинает о загробном успокоении. "Примиренный звон" призван опровергнуть предположения о посмертном бытии из гумилевского стихотворения "Больной" (в сб. "Колчан"):
...И непрерывно колокол звонит,
Как бой часов отзванивал бы вечность55, Мне кажется, что после смерти так
С мучительной надеждой воскресенья
Глаза вперяются в окрестный мрак,
Ища давно знакомые виденья. Но в океане первозданной мглы
Нет голосов и нет травы зеленой,
А только кубы, ромбы да углы,
Да злые, нескончаемые звоны. <...>
Другой гумилевский подтекст возникает как несбывшееся пророчество, обманутая надежда на спасение. Это эпизод из "Записок кавалериста": "Лежа, я подтянул свою винтовку, отвел предохранитель, прицелился в самую середину того, кто был в каске, и нажал спуск. Выстрел оглушительно пронесся по лесу. Немец опрокинулся на спину, как от сильного толчка в грудь, не крикнув, не взмахнув руками <...> Я пошел, согнувшись, и ожидая каждую минуту получить пулю вроде той, которую сам только что послал неудачливому немцу. И прямо перед собой в перелеске я увидел лисицу. Пушистый краснобуроватый зверь грациозно и неторопливо скользил между стволов. Не часто в жизни мне приходилось испытывать такую чистую, простую и сильную радость. Где есть лисица, там наверное нет людей. Путь к нашему отступлению свободен" ("Биржевые ведомости", 1916, 8 января). Символ "веселящихся лисенят" стал смысловым пространством, в котором на столкновении противоборствующих поэтических свидетельств подводился земной итог пути поэта-воина. Этот итог был подведен в стихотворении об осени 1921 года "Все души милых на высоких звездах...", в заключении которого широкому звону, веселящему лисенят, соответствует солнечный дождь56:
Здесь столько лир повешено на ветки57,
Но и моей как будто место есть.
А этот дождик, солнечный и редкий,
Мне утешенье и благая весть.
Ср. у Даля: "Дождь пополам с солнышком, по утопленнике, либо праведник помер".
* * * "Цитатность", установка на обращение к Памяти, в которой есть все, как известно, вообще свойственна поэзии Ахматовой. Но показательно, что она становится почти беспредельной в вершинной точке стихотворения, обращенного к храму Софии. В этом можно видеть вольное или невольное следование идеям Владимира Соловьева ("Идея человечества у О.Конта"), так резюмированным о. П.Флоренским: "Короче, София - это Память Божия, в священных недрах58 которой есть все, что есть, и вне которой - Смерть и Безумие"59. Сходное ахматовское представление о памяти выразилось в "Поэме без героя", эпиграфом к которой послужил девиз шереметевского герба "Deus conservat omnia". Отражением этой Божией Памяти явилась личностная память-верность, связанная для Ахматовой в первую очередь с именами ее друзей60. Принцип цитирования и перекличек был той технической процедурой, через которую пролегал путь поэта к Премудрости61. То свойство поэтики и личности Ахматовой, о котором Гумилев сказал в 1910 году:
много, много жизней
Ты умеешь волей слить в одно62,
в начале 20-х годов обнаружило свою "софийную" природу. "София - эта истинная Тварь или тварь во Истине - является п р е д в а р и т е л ь н о как н а м е к на преображенный, одухотворенный мир, как незримое для других явление горнего в дольнем. Это откровение совершается в личной, искренней любви двух - в дружбе, когда любящему дается п р е д в а р и т е л ь н о, б е з п о д в и г а нарушение само-тождества, снятие граней Я, выхождение из себя и обретение своего Я в Я другого - Друга. Дружба, как таинственное рождение Ты, есть та среда, в которой начинается откровение Истины"63.

Р. Тименчик Slavica Hierosolymitana. The magnes press.
The Hebrew University. Jerusalem.
1981. № 5-6. C. 297-317.