До прихода Жуковского в русской литературе все было спокойно, торжественно, чинно, и, даже если лились слезы на берегу Лизиного пруда, это были слезы пассивные и ни к чему не ведущие. И вот он появился, будто распахнув дверь, и вместе со свежим ветром ворвались внутрь призраки, жу­равли, праведные и грешные девицы, мрачные убийцы и пре­данные влюбленные.

Что же сделал Жуковский, какие струны человеческой души удалось ему затронуть? Ведь детство давно кончилось, непонятно, что заставляет бояться и радоваться за Светлану, содрогаться при виде разъяренного дьявола, явившегося в Божий храм собственной персоной.

Роль фантастики в балладе вообще трудно переоценить. Ведь баллада — это именно фантастическая песня о подвиге или трагической любви, событиях античности или средневе­ковья. Что она без фантастики? Мораль, утверждение некой истины. Но в таком случае зачем выделять ее как отдельный жанр? Морализаторство в некоторой степени присуще любому произведению художественной литературы. Дело вот в чем: Жуковского не интересует постижение истины через осмыс­ление каких-то общеизвестных рациональных категорий. Он стремится выразить то, что слито «с сей блестящей красо­тою». Исходя из этого, сами по себе привидения и белые голубки, спасающие девиц от мертвецов, еще не есть фантас­тика. Настоящая фантастика заключается в том, чтобы по­стичь это иррациональное начало, найти в себе силы сказать «Верю!» не слепо, а осознанно. «Ибо, — по словам Цветае­вой, — допустить хотя бы на секунду, что Лесной царь есть, — сместить нас со всех наших мест».

В процессе этого постижения душа напряженно ищет свой идеал, свое совершенство, но идеал Жуковского — неоднозначное понятие, он настолько многолик, что душа движется, кажется, в противоположных направлениях. С одной сторо­ны, это движение ввысь, к Богу, а с другой — кто из нас не мечтал хотя бы раз побывать в жемчужно-бирюзовых владе­ниях Лесного царя? Это младенцу страшно, а нам... В том-то и состоит особенность мистического у Жуковского, что его ужасное вовсе не отвратительно, оно созвучно с прекрасным не только фонетически, но и по смыслу:

 

Он нахмурясь глядел, он, как мертвый, бледнел,

Он ужасен стоял при огне.

 

Призрак внушает не глупый липкий страх, а благогове­ние, он величествен, а не омерзителен. А дьявол —

 

...предстал весь в пламени очам,

Свирепый, мрачный, разъяренный;

И вкруг него огромный Божий храм

Казался печью раскаленной!

 

Какое величие, какая мрачная, гениальная, романтичес­кая красота! Романтизация зла ведет здесь к постижению одной непреходящей истины: настоящее зло заключается не в многочисленных захватывающих мистических образах — не в гробах, скелетах или призраках, а в человеческой низос­ти, мстительности, роптании на Бога...

Строки «Светланы»:

 

Здесь большие чудеса,

Очень мало складу, —

 

провозглашают вовсе не отказ от фантастики, а то, что не стоит лживые сны воспринимать всерьез. Это ясно показывает сюжетная параллель между Светланой и Людмилой, испыта­ние обеих одной ситуацией. Людмила клянет Бога, взывает к его справедливости, требует суда — и получает его: «Час твой бил, настал конец». Светлана же молится ангелу-утешителю и гадает и получает «предупреждение» тем не менее со счаст­ливым концом: «Здесь несчастье — лживый сон, / Счастье — пробужденье». Таковы концовки всех баллад: чистые помыс­лами и душой получают счастье (счастлив даже рыцарь Тогенбург, он умер, глядя на окно своей возлюбленной), а те, чьей душой правит зло (старуха ведьма, Адельсан), непремен­но гибнут.

Исключение составляет Смальгольмский барон, он, оче­видно, увидел путь к спасению, к чистоте. А ведь роль фантастики и есть — указывать путь к чис­тоте, к идеалу, к совершенству, пусть недостижимому — не это важно, важно само стремление. Ибо, словами Белинского, «кто не мечтал, не порывался в юности к неопределенному идеалу фантастического совершенства, истины блага и красо­ты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию... жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи потребностей тела и сухого, холодного эгоизма...».