Годы, когда создавался роман «Преступление и наказа­ние» (1865—1866), были для Достоевского временем тя­желого одиночества, мучительных мыслей и трудных ре­шений. Незадолго перед этим, в 1864 году, уходят из жиз­ни самые близкие ему люди — жена Мария Дмитриевна, брат Михаил Михайлович, единомышленник и сотрудник, поэт и критик Аполлон Григорьев. «И вот я остался один, и стало мне просто страшно, — пишет он другу. — Вся жизнь переломилась разом надвое. Стало все вокруг меня холодно и пустынно».

Когда Достоевский писал роман, он жил в той части Петербурга, где селились мелкие чиновники, ремесленни­ки, торговцы, студенты. Здесь, в холодном осеннем тумане и жаркой летней пыли «серединных петербургских улиц и переулков, лежащих вокруг Сенной площади и Екатери­нинского канала», возник перед ним образ бедного студен­та Родиона Раскольникова, здесь и поселил его Достоевс­кий, в Столярном переулке.

Было два Петербурга. Один — город, созданный гени­альными архитекторами, Петербург Дворцовой площади и набережной, поражающий нас и ныне своей вечной красотой и странностью. Но был и другой — «дома без всякой архи­тектуры», кишащие «цеховым и ремесленным населением», Мещанские, Садовые, Подьяческие улицы; харчевни, рас­пивочные, трактиры, лавочки и лотки мелких торговцев, ночлежки...

Под вечер жаркого июльского дня, незадолго до захода солнца, уже бросающего свои косые лучи, из жалкой ка­морки «под самою кровлей высокого пятиэтажного «дома» выходит в тяжкой тоске бывший студент Родион Расколь­ников». Так начинается роман Достоевского. И с этого мо­мента, не давая себе передышки, без мгновения покоя и отдыха — в исступлении, в глубокой задумчивости, в стра­стной и безграничной ненависти, в бреду — мечется по пе­тербургским улицам, останавливается на мостах, над тем­ными холодными водами канала, поднимается по затхлым лестницам, заходит в грязные распивочные герой Достоев­ского. И даже во сне, прерывающем это «вечное движение», продолжается лихорадочная жизнь Раскольникова, прини­мая формы уже и вовсе фантастические.

В самом начале романа, на первых его страницах, мы узнаем, что Раскольников «покусился» на какое-то дело, что месяц назад зародилась у него «мечта», к осуществле­ния которой он теперь близок.

А месяцем раньше он вынужден был заложить у стару­хи процентщицы, ростовщицы, колечко — подарок сест­ры. Непреодолимые ненависть и отвращение почувствовал он, «задавленный бедностью», к вредной и ничтожной ста­рушонке, сосущей кровь из бедняков, наживающейся на чужом горе, на нищете, на пороке: «странная мысль на­клевывалась в его голове, как из яйца цыпленок». И вдруг услышанный разговор в трактире студента с офицером о ней же, «глупой, бессмысленной, ничтожной, злой, боль­ной старушонке, никому не нужной и, напротив, всем вредной». Старуха живет «сама не знает для чего», а молодые, свежие силы пропадают даром без всякой поддержки. «За одну жизнь, — продолжает студент, — тысячи жизней, спа­сенных от гниения и разложения. Да и что значит на об­щих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой стару­шонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна». Убей старуху, возьми ее деньги, «обреченные в монастырь», возьми не себе — для погибающих, умирающих от голода и порока, и бу­дет восстановлена справедливость. Именно эта мысль на­клевывалась и в сознании Раскольникова.

А еще раньше, полгода назад, «когда из университета вышел», написал Раскольников, бывший студент-юрист, статью «о преступлении» (о ней мы узнаем много позже, уже в третьей части романа, из разговора Раскольникова с Порфирием Петровичем, разговора, которым начинается напряженнейшая идейная и психологическая борьба пре­ступника и следователя). В этой статье Раскольников «рас­сматривал психологическое состояние преступника в про­должение всего хода преступления» и утверждал, что оно, это состояние, очень похоже на болезнь — помрачение ума, распад воли, случайность и нелогичность поступков. Кро­ме того, Раскольников в своей статье коснулся вопроса о таком преступлении, которое «разрешается по совести» и потому не может быть названо преступлением. Дело в том, разъясняет потом Раскольников мысль своей статьи, «что люди, по закону природы, разделяются вообще на два раз­ряда: на низший (обыкновенных) то есть на материал, слу­жащий единственно для зарождения себе подобных, и соб­ственно на людей, то есть имеющих дар или талант ска­зать в среде своей новое слово». Первые склонны к послушанию, смирению, благоговению пред законом. Вто­рые — во имя нового, лучшего могут преступить закон и «для своей идеи», если потребуется, «дать себе разрешение перешагнуть через кровь». Такое «преступление» наруше­ние закона в глазах необыкновенного человека — не пре­ступление.

В три последние перед убийством дня трижды мысль Раскольникова, до крайности возбужденная трагедией жиз­ни, переживает именно те моменты наивысшего напряжения, которые приоткрывают, но еще не открывают полно­стью, самые глубинные причины его преступления.

В отвратительном, грязном трактире, под пьяный шум, крик и хохот, слушает Раскольников витиевато-шутовс­кую и трагическую речь «пьяненького» Мармеладова о сем­надцатилетней дочери Сонечке, ее подвиге, ее жертве, о спа­сенном ее — страшной ценою — семействе. И что же? — привыкли и пользуются: «Катерину Ивановну облегчает, средства посильные доставляет, Мармеладову последние тридцать копеек вынесла — на полуштоф. «Ко всему-то подлец человек привыкает!»

И вот — яростная вспышка бунтующей раскольниковской мысли. «Ну а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что ос­тальное все — предрассудки, одни только страхи напущен­ные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..»

Подлец тот, кто ко всему привыкает, все принимает, со всем смиряется. Но нет, не подлец человек — «весь вооб­ще, весь род человеческий», не подлец тот, кто бунтует, разрушает, преступает — нет никаких преград для необык­новенного «непослушного» человека. Выйти за эти прегра­ды, преступить их, не примириться!

И еще один удар, еще ступень к бунту — письмо матери о Дунечке, сестре, «всходящей на Голгофу», Дунечке, которая нравственную свободу свою не отдаст за комфорт, из одной личной выгоды. Чувствует по письму матери Раскольников, что ради него, «бесценного ради «восхождения на Голгофу предпринимается, ему жизнь жертвуется. Маячит перед ним образ Сонечки — символ вечной жертвы: «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!»

И наконец — встреча с пьяной обесчещенной девочкой на Конногвардейском бульваре. И она — жертва каких-то неведомых стихийных законов, жестокой и непреодолимой необходимости, успокоительно оправдываемой теми, кто принял, кто примирился: «Это, говорят, так и следует. Та­кой процент, говорят, должен уходить каждый год... куда-то... к черту; должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные». Но ведь Сонечка то, уж попала в этот «процент», так легче ли ей оттого, что тут закон, необходимость, судьба? И можно ли принять такую судьбу покорно и безропотно? «А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет! не в тот, так в другой?..» Вновь — иступленный «вскрик», вновь — пре­дельный накал бунтующей души, мысли, бунт против того, что «наука» называет «законами» бытия.

Не собственная бедность, не нужда и страдания сестры и матери терзают Раскольникова, а, так сказать, нужда всеобщая, горе вселенское и горе сестры и матери, и горе погубленной девочки, и мученичество Сонечки, и трагедия семейства Мармеладовых, беспросветная, безысходная, веч­ная бессмыслица, нелепость бытия, ужас и зло, царствую­щие в мире, нищета, порок, слабость и несовершенство че­ловека — вся эта «дикая глупость создания», как позднее будет сказано в черновиках «Подростка».

Мир страшен, принять его, примириться с ним — не­возможно, противоестественно, равносильно отказу от жиз­ни. Но Раскольников, дитя трагического времени, не верит и в возможность тем или иным способом залечить соци­альные болезни, изменить нравственный лик человечества: остается одно — отделиться, стать выше мира, выше его обычаев, его морали, переступить вечные нравственные за­коны, вырваться из той необходимости, что владычествует в мире, освободиться от сетей, спутавших, связавших че­ловека, оторваться от «тяжести земной». На такое «пре­ступление» способны поистине необыкновенные люди, или, по Раскольникову, собственно люди, единственно достой­ные именоваться людьми. Стать выше и вне мира — это и значит стать человеком, обрести истинную, неслыханную свободу. Все бремя неприятия, бунта Раскольников возла­гает на одного себя, на свою личную энергию и волю. Или послушание, или преступление необыкновенной личности — третьего, по Раскольникову, не дано.

Весь месяц от убийства до признания проходит для Рас­кольникова в непрестанном напряжении, не прекращаю­щейся ни на секунду борьбе.

И прежде всего — это борьба с самим собою.

Борьба в душе Раскольникова начинается даже еще до преступления. Совершенно уверенный в своей идее, он вов с е не уверен в том, что сможет поднять ее. Начинаются его лихорадочные метания, хождения души по мытарствам.

Благодаря множеству как бы нарочно сошедшихся слу­чайностей Раскольникову поразительно удается техническая сторона преступления. Материальных улик против него нет. Но тем большее значение приобретает сторона нравственная. Без конца анализирует Раскольников результат своего жестокого эксперимента, лихорадочно оценивает свою спо­собность «переступить».

Со всей непреложностью открывается ему страшная для него истина — преступление его было бессмысленным, погубил он себя напрасно, цели не достиг: «не переступил, на этой стороне остался», оказался человеком обыкновен­ным, «тварью дрожащею». «Те люди вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес, и, стало быть, я не имел права разрешить себе этот шаг», — окончательный итог, подведенный на каторге.

Но, главное, не вынес испытания еще и потому Рас­кольников, что в глубине души был убежден: человек, ка­кой бы он ни был, пусть отвратительная старуха, пусть самый ничтожный из ничтожных, — не вошь. И если бы не было у него этого убеждения, то просто пошел бы и убил, и не стал бы рассуждать, себя оправдывать перед всеми — Соней, Дуней, Разумихиным, Порфирием.

И еще одной преграды не смог преодолеть Раскольни­ков. Порвать с людьми, окончательно, бесповоротно, хотя он ненависть испытывал даже к сестре с матерью. «Оставь­те меня, оставьте одного!» — с исступленной жестокостью бросает он матери. Убийство положило между ним и людь­ми черту непроходимую. Мрачное ощущение мучительно­го, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознатель­но сказалось в душе его». Как бы два отчужденных, со сво­ими законами, мира живут рядом, непроницаемые друг для друга — мир Раскольникова и другой — высший мир: «все-то кругом точно не здесь делается».

Грандиозное кошмарное видение (в эпилоге романа) разъединенного и оттого гибнущего мира — бессмысленного скопища отчужденных человеческих единиц — символизи­рует тот результат, к которому может прийти человечество, вдохновленное раскольниковскими идеями. Наказание Раскольникова — в ужасе своей непригод­ности, в «убийстве» в себе принципа («не старуху убил, а принцип»); в невозможности быть верным своему идеалу, в тяжких мучениях выношенному.

Жестоко наказан главный герой романа. Но в этом на­казании его спасение. Ибо, если бы не вынес, кем бы ока­зался Раскольников?