«Мы одного поля ягоды...»

Свидригайлов — Расколъникову

 

Роман «Преступление и наказание», как и все творче­ство Ф. М. Достоевского, является грозным предупрежде­нием о той страшной опасности, которую несет с собой осу­ществление идеи Раскольникова стать выше мира и навсег­да «сломать то, что надо».

Кровь «по совести» («все позволено» — продолжает «новое слово» Раскольникова Иван Карамазов) приводит к «отъединению», ничем не насыщаемому эгоизму, насилию, служащему средством утверждения своей «единственности» (по Максу Штирнеру) и, наконец, к всеобщей катастрофе и гибели мира (вспомним последний сон Раскольникова).

Такой итог видит Достоевский. Но по-иному думает сам главный герой, ведь для него подобный бунт — единствен­ное средство противостоять злу и несправедливости этого мира. В этом заключается и его самообман. Он сам убедил себя в благородстве своей идеи, сам сделал ее мерилом всего существующего. Тем более и наказан Раскольников, когда видит свою непригодность своей идеи, невозможность привес­ти в действие свою «казуистику», сравнивая себя с «тварью дрожащей» и находя свою вину в том, что «не переступил, на той стороне остался». Но кем бы он был, если бы хватило силы переступить?

На этот вопрос Достоевский отвечает, показывая нам двойников Раскольникова.

Аркадий Иванович Свидригайлов, помещик-вдовец, как утверждают некоторые, отравивший свою жену, сам гово­рит: «Мы одного поля ягоды». Все время Раскольникова что-то притягивает к нему, что-то он хочет увидеть в Свид-ригайлове, не осознавая, что тот — «частный случай» его идеи. В Свидригайлове Раскольникова возмущают, пора­жают неприкрытый цинизм, та низость, с которой он рас­сказывает о жертвах своего сладострастия. «Шиллер-то, Шиллер-то наш, Шиллер-то! — восклицает Свидригайлов. — Понимаю, какие у вас вопросы в ходу: нравственные что ли? вопросы человека и гражданина? А вы их побоку: зачем они вам теперь-то? Затем, что вы еще гражданин и человек? А коли так, так и соваться не надо было: нечего не за свое дело браться!»

Это стало ясно и самому Раскольникову, потому и не смог он «переступить», «убил, но не переступил», ведь он все еще «гражданин и человек».

А Свидригайлов переступил, избавил себя от «вопросов человека и гражданина» и теперь для удовлетворения сво­его сладострастия губит девочку, отравляет Марфу Петров­ну, замышляет насилие над Дуней.

Свидригайлов признает раскольниковскую идею своей, освобождает ее от ненужного, на его взгляд, романтизма: «Единичное злодейство позволительно, коли цель хороша». Но освобождение себя от укоров совести не проходит бесследно; как показывает Достоевский, его результат — сначала духовная, а потом и физическая смерть.

Нравственно опустошенному Свидригайлову остается только закончить жизнь самоубийством, а Раскольников остается жить, несмотря на то, что в ту ночь он тоже был на грани самоуничтожения говорит: возлюби прежде всех одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано». Раскольникова возмущает такая точка зрения («Выходит и людей резать можно?»), он считает ее эгоистичной и бездушной, хотя и не подозре­вает что это суть его идеи.

Образом Лужина Достоевский выразил свое неприятие популярных в то время буржуазных идей, провозглашав­ших, что жизнь и смерть якобы подвластны статистике и «экономической правде». Лужин, конечно, «резать» нико­го не собирается, но все нравственные законы он уже пре­ступил, сообразуясь со своей выгодой. Он клевещет на Соню самым бесчеловечным образом, но благородное сердце Рас­кольникова не дает совершиться произволу.

Чувства человека и гражданина, непотерянная гуман­ность и потребность покаяния, отличающие его от пустого Лужина и ничтожного Лебезятникова, снимающего накипь современных идей, спасает Раскольникова от душевного опустошения.

Сама жизнь в пух и прах разбивает, опровергает его бесчеловечную идею «твари дрожащей» и «право имеюще­го». Да, он наказан, но в этом наказании — его спасение.

Опровергая доводы своих двойников, он дошел, нако­нец, до опровержения своей теории и, спасаемый любовью и состраданием Сони, будем надеяться, найдет пути и сред­ства истинного служения людям — ведь он был и остался «человеком и гражданином». И, пройдя через нечеловечес­кие муки и испытания, закалился и приобрел достаточно мужества, чтобы быть борцом за счастье людей.