Поэзия Анны Ахматовой периода ее первых книг («Вечер», «Четки», «Белая стая») — почти исключительно любовная ли­рика. Ее новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традиционной, вечной, многократно исполь­зованной и, казалось бы, до конца отыгранной теме. Новизна любовной лирики А. Ахматовой сразу бросалась в глаза совре­менникам чуть ли не с первых ее стихов, но, к сожалению, знамя акмеизма, под которое встала молодая поэтесса, долгое время как бы драпировало в глазах многих ее истинный, ори­гинальный облик и заставляло постоянно соотносить ее стихи с различными поэтическими течениями: то с акмеизмом, то с символизмом, а то с некоторыми почему-либо выходившими на первый план модными теориями.

Выступавший на вечере А. А. Ахматовой в Москве в 1924 году Леонид Гроссман остроумно и справедливо говорил: «Сде­лалось почему-то модным проверять новые теории языковеде­ния и новейшие направления стихологии на «Четках» и «Белой стае». Вопросы всевозможных сложных и трудных дисциплин стали вдруг разрешаться специалистами на хруп­ком и тонком материале этих замечательных образцов любов­ной элегии. К поэтессе можно было отнести горестный стих А. А. Блока: ее лирика и впрямь стала «достоянием доцента». Это, конечно, почетно и для всякого поэта совершенно неиз­бежно, но это менее всего отражает то неповторимое выраже­ние поэтического лица, которое дорого бесчисленным чита­тельским поколениям». И действительно, две вышедшие в 20-х годах книги об А. Ахматовой, одна из которых принадлежала В. Виноградову, а другая — Б. Эйхенбауму, почти не раскры­вали читателю ахматовскую поэзию как явление искусства, то есть воплотившегося в слове человеческого содержания.

Однако не можем не отдать должное замечательному лите-ратуррведу Б. Эйхенбауму. Важнейшей и, может быть, наибо­лее интересной его мыслью было высказанное положение о «романности» ахматовской лирики, о том, что каждая книга ее стихов представляет собой как бы лирический роман, восхо­дящий к реалистической прозе и имеющий к тому же в своем генеалогическом древе именно русскую традицию. Доказывая эту мысль, он писал в одной из своих рецензий: «Поэзия Ахма­товой — сложный лирический роман. Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных линий, можем говорить о его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к другому мы испытывали характерное чувство интереса к сюжету — к тому, как разовьется этот роман».

О «романности» лирики А. Ахматовой интересно писал и Василий Гиппиус (1918). Он видел разгадку успеха и влия­ния А. Ахматовой и вместе с тем объективное значение ее любовной лирики в том, что эта лирика пришла на смену умершей или просто отошедшей на задний план форме рома-

на. И действительно, рядовой читатель может недооценить звуковое и ритмическое богатство таких, например, строк: «и столетие мы лелеем еле слышный шорох шагов», — но он не может не плениться своеобразием повестей — миниатюр, где в немногих строках рассказана настоящая драма. Такие миниатюры — рассказ о сероглазой девочке и убитом коро­ле, рассказ о прощании у ворот (стихотворение «Сжала руки под темной вуалью...»), напечатанный в первый год литера­турной известности Анны Ахматовой.

Потребность в романе для русского общества XX века — потребность весьма насущная. Роман стал необходимым эле­ментом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря слова­ми М. Ю. Лермонтова, из каждой ее радости. В нем увековечивались сердца со своими неповторимыми особенностями, и, конечно, круговорот идей, неуловимый фон милого быта. Но роман в прежних формах, роман как плавная и многовод­ная река, стал встречаться все реже, стал сменяться сначала стремительными ручейками («новелла»), а там и мгновенны­ми «гейзерами», романами-миниатюрами. Именно в этом роде искусства, в лирическом романе-миниатюре, в поэзии «гейзеров» Анна Ахматова достигла большого мастерства. Вот один из таких романов (стихотворение «Смятение»):

 

Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся,

Полуласково, полулениво

Поцелуем руки коснулся —

И загадочных, древних ликов

На меня посмотрели очи...

Десять лет замираний и криков,

Все мои бессонные ночи

Я вложила в тихое слово

И сказала его — напрасно.

Отошел ты, и стало снова

На душе и пусто и ясно.

 

Роман кончен. Трагедия, продолжавшаяся целых долгих десять лет, уместилась в одном кратком событии, одном жесте, взгляде, слове.

Многие центральные мотивы лирики А. Ахматовой напо­минают темы русских социально-психологических романов: судьба человека, неслучайность встреч людей и переплетения их жизненных путей, тема вины и ответственности за судьбы близких. Действительно, прав был О. Мандельштам, когда сказал, что А. Ахматова «принесла в русскую лирику всю ог­ромную сложность и психологическое богатство русского ро­мана девятнадцатого века».

Нередко миниатюры А. Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленной манерой, принципиально не завершены и походили не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно вырванную стра­ничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между героями прежде:

 

Хочешь знать, как все это было? —

Три в столовой пробило,

И, прощаясь, держась за перила,

Она словно с трудом говорила:

«Это все... Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас любила

Еще тогда!»

«Да».

 

Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус и назвал «гейзерами», поскольку в подобных сти­хах-фрагментах чувство действительно как бы мгновенно вы­рывается наружу из некоего тяжкого плена молчания, терпе­ния, безнадежности и отчаяния.

Стихотворение «Хочешь знать, как все это было?..» напи­сано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка «Вечер» (1912), но одна из самых харак­терных черт поэтической манеры А. Ахматовой в нем уже провились достаточно ярко. А. Ахматова всегда предпочита­ла «фрагмент» связному, последовательному и повествова­тельному рассказу, так как он давал прекрасную возмож­ность насытить стихотворение острым и интенсивным психо­логизмом; кроме того, как ни странно, фрагмент придавал изображаемому событию своего рода документальность: ведь перед нами и впрямь не то отрывок из нечаянно подслушан­ного разговора, не то оброненная записка, не предназначав­шаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности,

Нередко стихи А. Ахматовой походят на беглую и как бы даже «необработанную» запись в дневнике:

 

Он любил три вещи на свете:

За вечерней пенье, белых павлинов

И стертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской истерики.

...А я была его женой.

 

Иногда такие любовные «дневниковые» записи были более распространенными, включали в себя не двух как обычно, а трех или даже четырех действующих лиц, а также какие-то приметы, детали интерьера или пейзажа, но внут­ренняя фрагментарность, похожесть на «романную страни­цу» неизменно сохранялась и в таких миниатюрах:

 

Там тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей комнате живет,

Гостей из города за полночь ждет

И образок эмалевый целует.

И в доме не совсем благополучно:

Огонь зажгут, а все-таки темно...

Не оттого ль хозяйке новой скучно,

Не оттого ль хозяин пьет вино

И слышит, как за тонкою стеною

Пришедший гость беседует со мною?

 

В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внут­реннего монолога, та текучесть и непреднамеренная откры­тость душевной жизни, которую так любил в своей психоло­гической прозе Л. Н. Толстой.

Итак, мы видим, что лирика А. Ахматовой удивитель­ным образом совместила в себе разнообразие стиха, образ­ность речи, психологизм, конфликтность, содержательное богатство русского романа.