Если спросить человека, знакомого с лирикой А. А. Ах­матовой лишь поверхностно, что бы он назвал основной темой стихов поэта, он, конечно, ответит: «Любовь». Дейст­вительно, именно стихи Ахматовой, посвященные любви, стали самыми популярными в ее творчестве. Едва ли не сразу после появления первой книги, а после «Четок» и «Белой стаи» в особенности, стали говорить о «загадке Ахма товой». Сам талант был очевидным, но непривычна, а зна­чит, и неясна была его суть. Как объяснить, например, пле­нительное сочетание женственности и хрупкости с той твер­достью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности и незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хо­тели эту волю не замечать, она достаточно противоречила «эталону женственности». Вызывало недоуменное восхище­ние и странное немногословие ее любовной лирики, в кото­рой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя-тремя словами, похожими на зар­ницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

Но если страдание любящей души так неимоверно — до молчания, до потери речи — замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и пленительно достоверен весь ок­ружающий мир? Дело, очевидно, в том, что, как у любого крупного поэта, ее любовный роман был шире и многозначнее своих конкретных ситуаций. В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине, в ее убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и давала о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму А. Ахматову. Она писала впоследствии в «Поэме без героя», что постоянно слышала непонятный гул, как бы некое под­земное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных твер­дых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие.

Самым первым предвестием такого тревожного ощуще­ния было стихотворение «Первое возвращение» с его образа­ми смертельного сна, савана и погребального звона, с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшедшей в самом воздухе времени. В любовный роман А. Ахматовой входила эпоха — она по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших более широкое значение, чем собственная судьба.

Именно по этой причине любовная лирика А. Ахматовой с течением времени, в предреволюционные, а затем и в пер­вые послереволюционные годы, завоевывала все новые и новые читательские круги и поколения и, не переставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно выходила из, казалось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта «хрупкая» и «камерная», как ее обыч­но называли, лирика женской любви начала вскоре, и, ко всеобщему удивлению, не менее пленительно, звучать также и для первых советских читателей — комиссаров граждан­ской войны и работниц в красных косынках. На первых порах столь странное обстоятельство вызывало немалое сму­щение — прежде всего среди пролетарских читателей.

Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября и гражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспро­вержения старого мира, любившая образы и мотивы, как пра­вило, вселенского, космического масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке, сколько о человечестве или во всяком случае о массе, была первоначально недостаточно вни­мательной к микромиру интимных чувств, относя их к разря­ду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы от­давала предпочтение ударным. На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, в соседстве с громопо­добными маршами и «железными» стихами первых пролетар­ских поэтов, любовная лирика Анны Ахматовой, сыгранная на приглушенных скрипках, должна была бы по всем законам логики затеряться и бесследно исчезнуть...

Но этого не произошло. Молодые читатели новой, проле­тарской, встававшей на социалистический путь Советской России, работницы и рабфаковцы, красноармейки и красно­армейцы — все эти люди, такие далекие и враждебные само­му миру, оплаканному в ахматовских стихах, тем не менее заметили и прочли маленькие, белые, изящно изданные то­мики ее стихов, продолжавшие невозмутимо выходить все эти огненные годы.

А. Ахматова действительно самая характерная героиня своего времени, явленная в бесконечном разнообразии жен­ских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери, изменяв­шей и оставляемой. А. Ахматова воплотила в искусстве сложную историю женского характера переломной эпохи, его истоков, ломки, нового становления. Герой ахматовской лирики сложен и многолик. Он — любовник, брат, друг, представший в бесконечном разнообразии ситуаций: ковар­ный и великодушный, убивающий и воскрешающий, первый и последний.

Но всегда, при всем многообразии жизненных коллизий и житейских казусов, при всей необычности, даже экзотичнос­ти характеров героиня или героини Ахматовой несут нечто главное, исконно женское, и к нему-то пробивается стих в рассказе о какой-нибудь канатной плясунье, например, идя сквозь привычные определения и заученные положения («Меня покинул в новолунье// Мой друг любимый. Ну так что ж!») к тому, что «сердце знает, сердце знает»: глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что «сердце знает», — главное в стихах А. Ахматовой.

«Я вижу все,// Я все запоминаю». Но это «все» освещено в ее поэзии одним источником света. Есть центр, который как бы сводит к себе весь остальной мир ее поэзии, оказывается ее ос­новным нервом, ее идеей и принципом. Это любовь. Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заяв­ления себя в любви. Именно здесь рождались подлинно поэти­ческие открытия, такой взгляд на мир, что позволяет гово­рить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии рус­ской лирики двадцатого века. В ее поэзии есть и «божество», и «вдохновенье». Сохраняя высокое Значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реальный, отнюдь не отвлеченный характер. Душа оживает «не для страсти, не для забавы, для великой земной любви».

«Великая земная любовь» — вот движущее начало всей лирики Анны Ахматовой. Именно она заставила по-иному — уже не символистски и не акмеистски, а, если воспользо­ваться привычным определением, реалистически — увидеть мир.

 

То пятое время года,

Только его славословь.

Дыши последней свободой,

Оттого, что это — любовь.

 

В этом стихотворении А. Ахматова назвала любовь «пятым временем года». Из этого-то необычного, пятого, вре­мени увидены ею остальные четыре, обычные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чув­ства. И открывается необычность обычного. Человек начина­ет воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вершин. Мир открывается в до­полнительной реальности: «Ведь звезды были крупнее, // Ведь пахли иначе травы». Поэтому стих Анны Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном состоянии способны пройти равнодушно, не оценить, не по­чувствовать. «Над засохшей повиликою// Мягко плавает пчела» — это увидено впервые.

Только женщина с ее умением не просто чувствовать, но и предчувствовать, не просто мыслить, но и ощущать, не просто страдать самой, но и воплотить в собственных муках и переживаниях страдание миллионов могла создать такую ни на что не похожую любовную лирику. И в этом — вели­кая загадка творчества Анны Ахматовой.