Александр Сергеевич Пушкин, подаривший Ни­колаю Васильевичу Гоголю сюжет «Мертвых душ», советовал молодому писателю собрать воедино все пороки и несуразицы тогдашней России и заодно высмеять их. Гоголь блестяще справился с замыс­лом, создав произведение, ставшее вровень с «Евге­нием Онегиным» по масштабности содержания. Глу­бокая по смыслу поэма «Мертвые души» поражает совершенством художественной формы. Когда чи­таешь, наслаждаясь образным, метким, емким язы­ком писателя, историю похождений Павла Ивано­вича Чичикова, невольно думаешь о том, что Го­голь как бы задался целью дать образцы использо­вания тех или иных средств создания художествен­ного произведения. Портрет, пейзаж, лирические отступления — эти элементы композиции, пожалуй, впервые в истории русской литературы представле­ны во всей полноте и значимости в общей художе­ственной ткани повествования.

В этом же ряду художественных особенностей поэмы находится и «Повесть о капитане Копейки­не». Сразу же уточню, что перед нами не эпизод, а так называемая вставная конструкция, то есть са­мостоятельное произведение, с определенной целью вставленное автором в другое повествование. Эта вставка «режет по живому», если можно так выра­зиться, художественную ткань произведения, резко отвлекает читателя от одного сюжета и переключает его внимание на другой, наносит вред цельности вос­приятия того текста, в который погружен читатель. Наверное, поэтому вставные конструкции встреча­ются очень редко: помимо «Повести о капитане Копейкине» можно назвать еще «Легенду о Великом Инквизиторе» из романа Федора Михайловича Дос­тоевского «Братья Карамазовы». Но, очевидно, ав­тор сознательно идет на риск отвлечь внимание чи­тателя от основного повествования, используя такой рискованный художественный прием, как вставная конструкция. Что побудило Гоголя поместить в текст «Мертвых душ» вполне самостоятельное произведе­ние, каков был замысел и как он исполнен автором? Попробуем дать ответ на эти вопросы, проанализи­ровав «Повесть о капитане Копейкине».

Она появляется в поэме совершенно неожидан­но, едва ли не в форме анекдота, забавного недора­зумения. Прослышав об афере Чичикова с мертвы­ми душами, чиновники губернского города N стро­ят различные предположения о том, кто же такой Павел Иванович. «Вдруг почтмейстер, остававший­ся несколько минут погруженным в какое-то раз­мышление, вследствие ли внезапного вдохновения, осенившего его, или чего иного, вскрикнул неожи­данно: "Это, господа, сударь мой, не кто иной, как капитан Копейкин!"». Свой рассказ почтмейстер предваряет репликой о том, что «это, впрочем, если рассказать, выйдет презанимательная для какого-нибудь писателя в некотором роде целая поэма». Этой репликой Гоголь прямо указывает на то, что далее последует самостоятельное, не связанное с ис­торией о мертвых душах повествование.

Сюжет «Повести о капитане Копейкине», заняв­шей в поэме всего шесть страниц, прост и одновре­менно энергичен, события следуют одно за другим, готовя неожиданную, на первый взгляд, развязку. Рассказ о том, как капитан Копейкин, потерявший на войне с французами руку и ногу и не имеющий средств к существованию, попытался получить по­мощь от государства, промаялся в приемной вельмо­жи-генерала в безнадежном ожидании царской ми­лости, попытался настоять на своем праве получить положительную «резолюцию» и был выслан по мес­ту жительства, заканчивается сообщением, что «по­явилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, сударь мой, не кто иной...». Центральное место в сюжете занимает опи­сание бесконечных посещений капитаном приемной вельможи, первое из которых сопровождалось «чуть ли не восторгом» от сознания близости заслуженно­го «пенсиона», а последнее имело следствием непре­клонное решение самому найти «средств помочь себе», о которых и сообщает почтмейстер.

В «Повести о капитане Копейкине» использова­ны и другие элементы композиции. Гениальный мастер портрета, Гоголь полностью игнорирует этот художественный прием применительно и к капита­ну (увечья Копейкина, по-моему, нельзя считать портретными деталями: у них другое предназначе­ние), и к генерал-аншефу, но гротескно описывает швейцара: «Один швейцар уже смотрит генералис­симусом: вызолоченная булава, графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой-ни­будь; батистовые воротнички, канальство!». Как и раньше, в портретной характеристике Манилова, Собакевича или Чичикова, писатель выделяет глав­ную черту внешнего облика, отражающую внутрен­нюю сущность. Если Собакевич «похож на молодо­го медведя», то швейцар уподоблен жирному моп­су. Черта явно символическая: как у швейцара, так и у его хозяина давно заплыли жиром и мозги, и душа, нет там места ни пониманию, ни сочувствию к ближнему, к тому, кто, защищая Отечество, в том числе и вельможу со швейцаром, потерял здоровье, стал инвалидом.

С отсутствием портретов главных действующих лиц сопряжена и такая выразительная деталь: у Копейкина нет имени и отчества, а чиновник остал­ся вовсе безымянным. Более того, этот «государ­ственный человек» именуется то «генерал-анше­фом», то «начальником», то «вельможей», то «ми­нистром». И становится ясным, что автор и отсут­ствием портрета, и недомолвками насчет имен, и произвольным перебором должностей «сановника» (еще один ранг) добивается максимального обобще­ния частного случая.

Ту же цель преследует и пейзаж, точнее, описа­ние интерьера дома вельможи на Дворцовой набе­режной: «Избенка, понимаете, мужичья: стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там ни есть в комнатах, кажутся как бы внаруже, ...дра­гоценные марморы на стенах, металлические га­лантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную ла­вочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решишься ухва­титься за нее, — словом: лаки на всем такие — в некотором роде ума помрачение». К такому дому побоишься просто подойти, не говоря уже о том, что там можно жить простому человеку. И от все­го веет таким холодом, равнодушным блеском, что исход визита капитана Копейкина предчувствует­ся еще до его начала: не найти в этом доме несчаст­ному человеку ни жалости, ни помощи.

Интересно, что Гоголь в «Повести о капитане Ко­пейкине» совершенно отказался от лирических от­ступлений, щедро рассыпанных на предыдущих страницах. Но авторская оценка изображаемого, на мой взгляд, присутствует, причем дана она необыч­но. Она явлена в манере речи почтмейстера. Беско­нечные вводные слова, обращения, повторы, витие­ватость фраз, неуклюжие потуги на юмор и даже иронию, по-видимому, должны были подчеркнуть, что в истории капитана Копейкина почтмейстер видит едва ли не анекдот, казус, забавный случай, призванный развеселить слушающих. Этой манер­ной речью автор ясно дает понять читателю, что почтмейстер поступил бы с Копейкиным точно так же, как это сделал вельможа. Кстати, ни один из чиновников, слушавших рассказ, не посочувство­вал капитану, не возмутился бюрократизмом влас­ти, «но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хва­тил уже слишком далеко». Не более, что и требова­лось доказать автору.

Проанализировав содержание «Повести о капи­тане Копейкине», попробуем теперь ответить на по­ставленные во вступлении вопросы. Автор помес­тил «Повесть...» почти в конец первого тома поэмы. Читатель уже «насладился» общением с помещика­ми, галерея которых закончилась «прорехой на че­ловечестве» Плюшкиным, подивился наглости и предприимчивости «подлеца-приобретателя» Чичи­кова, убедился в крапивной, то есть вредной, сущ­ности чиновников города М, родных братьев геро­ев «Ревизора». Читатель возмутился рабским по­ложением крестьян, доведшим дядю Миняя, дядю Митяя, девку Палашку до полуидиотского состоя­ния, но и полюбовался чудо-богатырями: плотником Степаном Пробкой, каретником Михеевым, сапож­ником Максимом Телятниковым, бурлаком Абакумом Фыровым. И тут ему предложили историю ка­питана Копейкина, чем-то напоминающего Акакия Акакиевича, маленького человечка из «Шинели», погибшего по вине государства, равнодушного к судьбам простых людей. Но в отличие от Акакия Акакиевича капитан Копейкин нашел в себе силы взбунтоваться, пойти войной на прогнивший до ос­нования строй. Всем построением «Повести...» Го­голь предупреждает, что народное терпение небес­предельно, что маленький человек (автор, видимо, не случайно назвал своего героя Копейкиным) спо­собен на бунт, от которого не спасутся все те, кто паразитирует на народе (опять-таки в фамилии при­сутствует копье, оружие народное по сути, близкое к рогатине, а сам капитан назван атаманом, что слу­жит напоминанием о потрясших в свое время осно­вы Российского государства Степане Разине и Емельяне Пугачеве). Предупреждение серьезное, про­роческое, обращенное прежде всего к тем, кто со­хранил совесть, сочувствие к «малым мира сего», к здоровым силам России в надежде быть услышан­ным. Именно так я понял замысел писателя ввести в поэму повесть, именно так я отвечаю на вопросы, поставленные во введении.

У гениальных писателей нет ничего лишнего, слу­чайного, в чем убедится каждый, обратившись к «Повести о капитане Копейкине», эпизоду в поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души».