Существует расхожий штамп: главная струна творчества Гоголя — смех сквозь слезы. И смех, и слезы вызваны безоб­разным общественным устройством в России. Это крайне по­верхностный взгляд на вещи, на самом деле все гораздо глуб­же. Слезы вызваны прежде всего тем, что Гоголь скорбит о человеческой душе. Его волнует вопрос о том, каков человек, какова его душа. Всю жизнь Гоголь искал идеального, пре­красного человека с достойной, не развращенной корыстью душой. Мечта о таком человеке пронизывает все творчество Гоголя.

Впервые встречаемся мы с этой мечтой в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Гоголь ищет живого человека в ес­тественной среде, в атмосфере соборности. Не случайно мес­том действия является то ярмарка, то украинская свадьба, то шинок. Мир Гоголя в «Вечерах» ярок и многоцветен, он впи­тал в себя краски степи, небо, крестьянские хаты. На пре­красной земле живут прекрасные люди. Не случайно все герои или поэты, как Левко, или живописцы, как Вакула. Образ вольного казака Данилы Бурульболка из «Страшной мести» во многом предшествует Тарасу Бульбе, колоссу с ис­тинно живой душой, готовому к самоотвержению и борьбе за Родину. Повесть о двух миргородских помещиках во многом является пародией на «Тараса Бульбу». Гоголь противопо­ставляет два мира — казацкой вольницы, гуляющей у дне­провских порогов, и обрюзгших, давно истлевших душой Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. В том мире бьются за Христову веру, за честь и свободу — в этом ссорятся из-за бурой свиньи и ружья, которое не стреляет. Гоголю горько от такого страшного контраста мечты и действительности, он покидает Миргород с мыслью: «Скучно жить на этом свете, господа!». Да, скучно жить на этом свете, где не найти живой души.

А вот повесть о двух старосветских помещиках, казалось бы погрязших в быту, в соленьях и вареньях, в поедании пирожков, в «фаворитках»-кошечках. Но во всем этом хламе Гоголь находит свой желанный алмаз — человеческую душу. Ведь Пульхерия Ивановна, умирая, думает не о ком-нибудь, а об Афанасии Ивановиче; тот в свою очередь откликается на ее зов, несмотря на то что он исходит из могилы. Эта пожилая пара сохранила, несмотря ни на что, любовь, воспоминания юности, а значит, и живую душу. А это для Гоголя самое

главное. Любимой картиной писателя было полотно Карла Брюллова «Последний день Помпеи» — история людей, не потерявших человеческого достоинства перед лицом грозной опасности, не утративших любви и жалости к ближнему свое­му. Это воплощение великой, вечной мечты Гоголя о совер­шенном, прекрасном человеке. Он искал этого человека везде: в «Старосветских помещиках» и «-Миргороде», в «Тарасе Бульбе» и «Сорочинской ярмарке». О «Мертвых душах» Го­голь писал Данилевскому: «Мертвые души» — преддверие немного бледнее той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит наконец загадку моего существования».

Стремление показать всю Русь побудило Гоголя объехать вместе с Чичиковым необозримые российские пространства; все границы — и исторические, и географические — в поэме раздвинуты. Не автор героя, а герой ведет автора, и везде, где бы ни оказался Гоголь, следуя за Чичиковым, он со всей страстностью своей души искал идеального человека. Искал, но находил лишь Плюшкиных и Собакевичей, дам просто приятных и приятных во всех отношениях, служителей Фе­миды и городничих. Жуковский, прочитав «Мертвые души», сказал: «Забавно и больно». Больно от всех пошлостей, ни­зостей, накопившихся на Руси. А уж пошлости и низости Гоголь умел высмеивать, как никто другой, используя разно­образнейшие приемы: иронию, гротеск... Чего стоит только одна дорожная шкатулка Чичикова — все-то в ней разложено по полочкам: и прихваченная где-то афишка, и французское мыло, и кружевные платочки. Не видно только одного — денег. Они припрятаны хитро — ведь шкатулка-то с двойным дном. В шкатулке, как в зеркале, отражается весь Чичиков — плут, человек с двойным дном, у которого все заранее рассчи­тано, вычислено, человек, всецело захваченный жаждой обо­гащения, меркантильным интересом, человек, погубивший свою душу. Но все-таки Чичиков выглядит более живым на фоне помещиков: Манилова, Коробочки, Ноздрева, Собакеви-ча, Плюшкина. В изображении помещиков перо Гоголя бес­пощадно. Тут и «говорящие» фамилии, и деформация чело­веческих лиц, и детали интерьера, которые говорят нам о хозяине больше, чем его портрет и поступки, и «зоологичес­кие» сравнения. В самом деле, каждый из помещиков напо­минает какое-либо животное. О Собакевиче Гоголь прямо го­ворит, что он похож на «средней величины медведя»; Мани­лова характеризует такая фраза: «Зажмурился, как кот, у которого пощекотали за ухом», на собачье в Ноздреве указы- вает описание его на псарне: «Ноздрев был среди них совер­шенно как отец среди семейства». Кроме того, каждый поме­щик имеет свою характеристику: Коробочка — дубинноголо­вая, Ноздрев — «исторический человек», Собакевич — «че­ловек-кулак», Плюшкин — «прореха на человечестве». Ме­лочность, низость и пошлость каждого персонажа подчерки­ваются еще и историческим фоном. История присутствует везде: и в именах детей Манилова, и в портретах Багратиона и Маврокордато в гостиной Собакевича, и в неизвестно как появившемся у Коробочки портрете Кутузова.

А ведь кроме помещиков есть еще и город NN. а в нем — губернатор, вышивающий шелком по тюлю, и дамы, хвастаю­щие модной тканью: «Все лапки да глазки, глазки да лапки», и храм Фемиды, и Иван Антонович Кувшинное рыло, и целый ряд чиновников, проедающих и проигрывающих в преферанс свою жизнь. Весь город захвачен интригой, процессом прода­жи неведомых мертвых душ и взбунтован любознательными дамами. И тут-то обнаруживается, всплывает на поверхность все, что раньше было скрыто. «Все вдруг отыскали в себе такие грехи, каких даже и не было». Обнаруживается, что чиновники грабят казну, что ъ губернии царит произвол, а в городской тюрьме сидит местный пророк, предрекающий яв­ление Антихриста. Море страха, охватившее весь город, ко­лышется, растет, и под его влиянием начинают расти все страхи, обуревающие людей с давно истлевшими душами. И Чичиков из херсонского помещика превращается в делателя фальшивых ассигнаций, в капитана Копейкина, в Наполеона. И вот тут-то и начинает играть обильный исторический фон, так тщательно выписанный Гоголем. История вошла в поэму в образе Наполеона, которого чиновники чуть было не узнали в Чичикове, и стала пародией на настоящую историю. И от этого еще подлей, еще мелочней кажутся нам заботы этих людишек, которые хотя и существуют, но на самом деле давно умерли.

Где же она, живая человеческая душа? Где он, идеальный человек, способный бороться за свою душу, за свое счастье?! Этот человек — капитан Копейкин, опора русской войны 1812 года, вынесший эту войну на своих плечах. Когда он оказался как бы вычеркнутым из списков жизни, то не пал духом, не опустился, а продолжал бороться за себя: его уход в разбойники — протест против мертвых душ — отцов отече­ства, отрекшихся от него и тем самым подписавших себе смертный приговор. Жестокая ирония заключается в том, что истинно живыми оказываются в поэме души как раз умер­шие, — крестьяне, купленные Чичиковым. В их образах от­части реализуется мысль Гоголя о строителях, пахарях, умельцах, авторах бойкого слова, в которых воплощается тот истинно русский дух, признаваемый Гоголем за атрибут живой души, тот дух, который мы встречаем и в почесываю­щем в затылке Селифане — истинно русском жесте и харак­тере. Все эти Степаны Пробки, Григории Неуважай-Корыто, Абакумы Фыровы и являются истинно живыми. «Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься? Зане­сло ли тебя на Волгу и полюбил ты вольную жизнь, пристав­ши к бурлакам?» Вслушайтесь в эти строки. Как будто отго­лоски «Тараса Бульбы» повели пером Гоголя. Как будто сти­хия XVII века ворвалась в меркантильный и дробный XIX век, принесла с собой широкий разгул казацкой вольни­цы и, оживив мертвых, оживила и живых, которые давно уже считались мертвыми, хоть и существовали. Чичиков, взгля­нув на список, воскликнул: «Батюшки мои, сколько вас здесь понапичкано! что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» Откуда это в реалисте Чичикове? Чичиков плут, но плут какой-то странный, с заскоками, с отклонениями в чисто русскую сторону. Об этом говорит и его ссора с сослуживцем на таможне в самый ответственный мо­мент миллионного дела, и любовь к губернаторской дочке, и «пассажи» на балу. Тут-то и задумывается автор о том, на­сколько мертвы эти «мертвые» души, задумывается о Коро­бочке. «Точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования?» А не Пульхе-рия Ивановна ли это, ушедшая после смерти своего Афанасия Ивановича в блинцы и котлетки, в пух и перо? Гоголь прав, подозревая в мертвой душе искру божию.

При отъезде из города Чичиков встречает похороны про­курора, и возникает у Гоголя вопрос: «А зачем жил прокурор? Зачем он умер?» Этот вопрос — зачем? — заставляет Гоголя задумываться над Собакевичем, увидеть теплый огонек в гла­зах Плюшкина, спросить: «А есть ли душа у Коробочки?» Никогда ни одному человеку Гоголь не отказывает в праве на живую душу, с надеждой вглядывается в каждое лицо.

Найти живую душу помогает Гоголю Русь-тройка, вечно мчащаяся куда-то в своем неумолимом, каком-то космичес­ком движении.

Образ дороги, вечного движения неслучаен. На вопрос, какая душа имеет право называться живой, Гоголь отвечает: «Только та, которая готова любить, страдать и совершенство­ваться, только та душа, которая готова к самоотвержению, а не та, которая погрязла в накопительстве, имеет право назы­ваться живой». И Гоголь верит, что на бескрайних простран­ствах вечно мчащейся куда-то Руси-тройки может зародиться такая душа!