Н. В. Гоголь — выдающийся писатель критического реа­лизма, продолжающий традиции А. С. Пушкина и углуб­ляющий критическое отношение к современной действитель­ности.

Задумывались «Мертвые души» таким образом, чтобы в произведении «явилась» вся Русь. Естественно, что такой ко­лоссальный замысел не укладывался в существующие жан­ровые рамки; композиционное строение тоже должно было стать чем-то особым.

До сих пор вызывает споры жанровое определение, дан­ное «Мертвым душам» Н. В. Гоголем. Известно, что на об­ложке первого издания книги на первом плане крупными буквами выступило слово «поэма», затеняя даже само назва­ние. Какие ассоциации должны были возникнуть у современ­ника в связи с этим?

Во-первых, поэмой называли «Илиаду» и «Одиссею» — жанр, который Гоголь считал невозможным в послегомеровское время. Поэмой называли романтическое произведение байроновского или пушкинского типа. И наконец, слово «поэма» могло навести на мысль о великом творении Данте. Поэмой называли «Божественную комедию» В. Г. Белин­ский, А. Ф. Мерзляков и такой знаток итальянской литера­туры, как С. П. Шевырев.

Сходство двух «поэм» не осталось не замеченным совре­менниками. В первую очередь следует указать на трехчастное строение произведений, ведь «Мертвые души» задумыва­лись автором именно так, по аналогии с «Адом», «Чистили­щем» и «Раем», хотя замысел, к сожалению, и не был реали­зован до конца. Но в пределах этого сходства современные литературоведы находят и другие любопытные аналогии.

Обратимся к первому тому «Мертвых душ». В поэме Данте персонажи в первой части следуют в порядке возрас­тающей виновности. И чем больше в ней сознательного эле­мента, тем она выше. У Н. В. Гоголя такие пороки и пре­ступления, как убийство, предательство, вообще исключены: «Герои мои вовсе не злодеи». Но принцип расположения ха­рактеров в известной мере сохранен.

С этой точки зрения легко можно объяснить тот факт, что Манилов открывает галерею помещиков. У Данте в преддве­рии Ада находятся те, кто не делал ни зла, ни добра. Дейст­вительно, этому соответствует описание Гоголем того рода людей, к которому относится Манилов: «...Люди так себе, ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Следующие за Маниловым персонажи отличаются от него тем, что у них есть какая-то «страсть», какой-то «задор», хотя рано еще говорить о сознательном элементе. Впервые эта «вина» проявляется в Плюшкине: мы ясно видим, что он мог бы быть другим человеком. В связи с этим произносит автор такое «напутствие»: «Забирайте с собой в путь... все челове­ческие движения, не оставляйте их на дороге».

Во втором томе, как писал сам Н. В. Гоголь, «характеры значительнее прежних». Действительно, здесь повышается элемент сознательности. Описание Бетрищева развивается на другом уровне, нежели характеристики помещиков, встретив­шихся читателю в первом томе. Недостатки в Бетрищеве пере­мешаны с достоинствами. Таким образом, разграничивая эти два понятия, автор дает читателю понять, что и сам герой это может сделать. Но не делает, и это повышает его вину.

Не только Бетрищев, Тентетников, Платонов, Хлобуев, но даже Петух, легкомысленный чревоугодник, обнаружива­ют в себе задатки высоких качеств. Удивительно описание прогулки Петуха в лодке — оно все пропитано лиризмом, как сказал И. С. Тургенев, «потрясающим в одно время всю душу читателя».

Переход от первого тома ко второму осуществляется по­средством образа Плюшкина: в связи с ним впервые всплы­вает луч света, впервые мы видим «церковь» в помещике, и впервые появляется мотив поиска — Плюшкин постоянно что-то ищет и поднимает.

Аналогичным способом второй дом должен был стать пере­ходным к третьему. Хотя проступки Чичикова становятся все тяжелее, все чаще просыпается в нем голос совести, который опять указывает на возможность другого пути. Недаром автор вкладывает в уста Муразова такие слова: «...какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпением, да подвиза­лись бы на добрый труд, имея лучшую цель».

Возрождение должно было совершаться в третьем томе. Если бы это осуществилось, перед нами была бы заключи­тельная стадия «истории души» современного русского чело­века, а именно — приобщение к истине.

Наведение современников на мысль о дантевской поэме было предусмотрено автором и с другой и, пожалуй, главной целью. Данте считал себя избранным для того, чтобы сказать истину миру, «обличить человечеству всю его внутренность и показать его грядущее, результат его жизни настоящей в об­разе Ада, муки вечной и отчаянной, Чистилища, муки, рас­творенной надеждою, и Рая вечной и сотворенной радос­ти», — как писал Шевырев. То же можно сказать о Гоголе: он ощущал обязанность сказать спасительное слово России и

всему миру, которое обличит меру падения и внушит надеж­ду на будущее. А чтобы слово это услышали и его послуша­лись, Н. В. Гоголь намекает на предназначение своей поэмы аналогией с дантовской.

Прежде всего, главный персонаж все более видится Н. В. Гоголю характерным представителем современного русского мира, а его исправление и очищение получает выс­ший смысл: «И, может быть, в сем же Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени чело­века пред мудростью небес...» Таким образом, Ад, Чистили­ще, Рай соответствуют трем состояниям души: человеческо­му, возрождению и обновлению.

Несмотря на то что Н. В. Гоголь старается сохранить дантовскую традицию, она получает немалое преобразование и новое развитие. Даже приемы, заимствованные из Данте, по­лучили особенный, гоголевский колорит. Например, Гоголь использует распространенные сравнения Данте, но так, как это может сделать только сатирик. Взять хотя бы сравнение светских франтов, увивающихся около красавиц, с мухами, летящими на рафинад.

Кроме того, у Н. В. Гоголя можно найти ту точность, с которой Данте описывал Ад. Особенно это видно в сцене «со­вершения купчей», где Гоголь использует реминисценцию из Данте. Но опять-таки эта точность сплошь проникнута иро­нией. В этой сцене роль Вергилия исполняет чиновник, а Чичиков — следователь по загробью. Вергилий оставляет Данте перед следованием в Рай, куда ему путь возбранен. Провожатый Чичикова оставляет его на пороге другого «Рая» — кабинета председателя, где, подобно Данте, Н. В. Гоголь использует символику света, играющую важ­ную роль в изображении Эмпирея. Теперь — это председа­тель и зерцало, отражающее свет истины.

Юмор, постоянно используемый Н. В. Гоголем, по мне­нию многих читателей и критиков, ставил под удар само оп­ределение жанра — поэму. По этому поводу Шевырев писал, что вследствие этого юмора «невольно из-за слова: поэма — выглянет глубокая, значительная ирония, и скажешь внутренно: не прибавить ли уж к заглавию: поэма нашего време­ни?» Такая трактовка продиктована, конечно, лермонтов­ским романом, но и он не дает четкого ответа, что же это такое. Оба художника написали картину «нашего времени», а как это понимать, читатель должен решить для себя сам.

В заключение хотелось бы рассмотреть иную, отличную от дантовской, концепцию объяснения жанрово-композицонного своеобразия поэмы. К мысли, что каждый последующий помещик первого тома мертвее предыдущего, склоня­лись такие известные критики, как А. Белый, А. Воронский. Но даже не основываясь на дантовской традиции, эти сужде­ния можно поставить под сомнение. Галерея помещиков на­чинается с Манилова, потому что он бесцветнее всех и не будет отвлекать внимание читателя на себя. Кроме того, его реакция на предложение Чичикова сразу же ставит на пер­вый план то, что нужно Гоголю. Если бы на месте Манилова оказался, скажем, Собакевич, сообщение Чичикова не произ­вело бы такого эффекта.

Особую роль в композиции играет мотив «кривого коле­са». Вначале расположение глав полностью совпадает с пла­ном Чичикова, но затем вступает в действие этот мотив, и герой сбивается с дороги и попадает не туда, куда хотел: вместо Собакевича — к Коробочке, Ноздреву. Игра задуман­ного и неожиданного составляет, таким образом, особенность композиции. Во втором томе она тоже сохраняется: вместо одного помещика Чичиков попадает к другому и так далее.

Еще одна особенность композиции — использование Н. В. Гоголем вставной повести — «Повести о капитане Копейкине». Действенно и другое определение, которым почтмейс­тер предваряет свое повествование, — «поэма». Таким обра­зом, вставная повесть, несмотря на свою кажущуюся самосто­ятельность, жанрово связана со всем произведением: в рамках «Мертвых душ» как поэмы возникает еще одна поэма.

Жанр «Мертвых душ» — сложное и оригинальное образо­вание, отразившееся и на композиции произведения. Жанрово-композиционное построение поэмы, по словам Ю. Манна, «в обрисовке пути восстановления конкретной человеческой души». Кроме того, как отметил критик, «притязание на высшую цель, на сохранение высокого символизма, которым облечено дантовское творение, Н. В. Гоголь подчеркнул при­своением «Мертвым душам» жанрового обозначения «поэма».