Предметом своей литературы К. Воробьев сделал лич­ный, исключительно трудный, не укладывающийся в рам­ки обычных человеческих горестей, жизненный опыт. Этот опыт, помноженный на опыт людей, которые, как и сам Воробьев, жили под тяжестью выпавших на их долю не­слыханных испытаний, осмыслил и перевел в русло лите­ратуры автор военной прозы.

Над повестью «Это мы, Господи!..» он работал еще на войне. В 1943 году его партизанская группа вынуждена была укрыться в подполье, он сидел на чердаке дома в Шя­уляе и, каждую минуту ожидая смертельной встречи с вра­гом, неистово торопился, чтобы оставить людям свою па­мять о пережитом в фашистских лагерях.

Жизнь на войне заставила по-иному взглянуть на лю­дей, на свое отношение к ним. Не злоба, жестокость и по­дозрительность, а человечность, доверие, взаимовыручка и, если надо, жертвование собой ради таких же, как ты, — вот в чем основа отношений между людьми. Вот что дает человеку право чувствовать, быть, называть себя человеком.

К этому пришел, это понял и это принял герой Воробьева.

Главный герой повести К. Воробьева «Это мы, Господи!..» — двадцатитрехлетний лейтенант Сергей — проходит все тя­жести и испытания войны. Три года тяжких мытарств — из лагеря в лагерь, из плена в плен — таковы молодые годы Сергея. В жестких, суровых, нечеловеческих условиях зака­ляется молодость героя. Война! Чего же можно ожидать чело­веческого? Но не до такой же степени: «— Сколько лет?

— Двадцать три.

— Мне с тобой тут не до шуток, понял? Мальчиком прикидываешься? Поздно...

— Мне двадцать три года!

— Брешешь, сволочь!..»

 

Потерян внешний человеческий облик, но душа...

После «лечебной помощи» капитана Сергей задумыва­ется: «Теперь в нем и впрямь слишком мало чего осталось... Нет, не так! То, что там есть, в самой глубине души, не вырыгнул с блевотиной Сергей. Это самое «то» можно выр­вать, но только цепкими когтями смерти. Иным путем нельзя отделить «то» от этого долговязого скелета, обтя­нутого сухой желтой кожей. Только «то» и помогает пере­ставлять ноги по лагерной грязи, только оно в состоянии превозмогать бешеное чувство злобы, желание вспыхнуть на минуту и испепелить в своем пламени расплывчатое пятно, маячащее перед помутившимися глазами, заверну­тое в зеленое, чужое... Оно заставляет тело терпеть до из­расходования последней кровинки, оно требует беречь его, не замарав и не испаскудив ничем! «Терпи и береги меня!» — приказывает оно. — Мы еще дадим себя почувствовать!..»

Много пришлось пережить главному герою повести и его окружению. Был в плену у немцев, бежал, опять пой­мали, отвезли в концлагерь.

«Жуткой тишиной полнится барак. Редко кто обраща­ется шепотом к товарищу с просьбой, вопросом. Лексикон обреченных состоял из десяти-двадцати слов. Только по­том узнал Сергей, что это была мучительная попытка лю­дей экономить силы. Так же строго расходовались движе­ния. Тридцать медленных шагов в день считалось нормой полезной прогулки.

Обессиленными, ставшими как восковые свечи пальца­ми пробуют цепляться за жизнь люди. Тяжело перестав­ляя колодки, идут, поддерживая друг друга, два товари­ща. В руках они держат по пучку травы. Существовала в лагере какая-то, только пленным ведомая, «питательная» трава «березка». Толкли ее в котелках, пока она пустит сок, потом размеренно жевали....

...В «Долине смерти» создали немцы непревзойденную систему поддержания людей в полумертвом состоянии. Пленных можно было уже не охранять — дальше одного километра от лагеря никто бы не ушел за целый день...»

«Долина смерти» — название говорит само за себя. «Люди в полумертвом состоянии» — это уже не живые, но еще и не мертвые. Это существа, находящиеся на границе жизни и смерти, «живые мертвые», каждый новый день которых может оказаться последним.

Но не так мечтал умереть Сергей. Не случайно эпигра­фом к повести взяты строки из «Слова о полку Игореве»: «Лучше быть убиту от мечей, чем от рук поганых полонену!»

На первых страницах повести, соответственно, и книги «боевой славы», размышляет герой о смерти: «... он думал о смерти и тогда же понял, что, в сущности, не боится ее, только... только умереть хотелось красиво!» Если смерть, то смерть, достойная человека. И не один раз позже будет размышлять Сергей о конечности бытия. Это не с надры­вом и сожалением в голосе и не со слезами на глазах, ведь «хуже смерти ничего не будет!..» Мысли о самоубийстве не дают ему покоя после потери друга, с которым рука об руку пришлось прошагать и испытать немало... («Разогнаться и об острый угол барака... самому»).

И, когда, казалось бы, уже никуда не убежишь, ничего возможного для спасения собственной жизни нет, Сергей мысленно перелистывает книгу жизни. Просматривая, вспо­миная все до мелочей, он понимает и успокаивает себя тем, что жизнь он прожил так, как мог. Да, спотыкался, па­дал, но поднимался и уверенно шагал вперед.

«Закинув руки за голову, Сергей ходил по камере. Нет, теперь уж ничего, ничего нельзя было сделать... Остава­лось последний раз прошагать мысленно свои двадцать три года. Нет, в прошлом все было так, как надо... Иначе он и не мог. Только так, как было и должно быть! И только обрыв этой немноголистной повести нелепый... без подпи­си, без росчерка...»

Но нет, еще не обрыв. По-прежнему герой верен мысли о совершении побега. Ему это удавалось не один раз и, воз­можно, собрав последние силы (не волевые — воли, терпе­ния и настойчивости у Сергея было достаточно), герой со­вершит очередной побег, который станет для него последним.

А пока:

«Бежать, бежать, бежать!» — почти надоедливо, в такт шагам, чеканилось в уме слово. «Бе-ежа-ать!» — хотелось крикнуть на весь лагерь и позвать кого-то в сообщники... Нужен был хороший, надежный друг.

И лип Сергей к разговору кучки пленных, прислуши­вался к шепоту и стону, ловя в них эхо своего «бежать»...