Вопрос жизни и смерти занимал очень многих русских писателей. Особенно ярко он выражен в произведениях Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого, позднее будет волновать Булгакова. У Достоевского мне запомнился рассказ князя Мышкина о состоянии человека перед казнью. (Толстой посвя­тил целый рассказ описанию жизни накануне смерти. Его герой смертельно больной человек и знает о грядущей кон­чине.)

Леонид Андреев, писатель более позднего времени, вдох­новленный произведениями предшественников, создает свое, новое произведение «Рассказ о семи повешенных», где отра­жаются его собственные взгляды на жизнь и смерть, посвящает он его Л. Н. Толстому.

В «Рассказе о семи повешенных» Леонид Андреев раскры­вает всех своих героев прежде всего с человеческой точки зре­ния в ситуации жизни и смерти. В первой главе описывается министр, на которого готовится покушение. Прежде всего перед нами больной человек, которого мы жалеем. Писатель очень подробно описывает его, чтобы читатель увидел в нем такого же человека, как и он сам. Мы узнаем, что у министра «было что-то с почками», и при каждом сильном волнении наливались водою и опухали его лицо, ноги и руки...», что «с тоскою больного человека он чувствовал свое опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой судьбе, которую готовили ему люди», и нам уже искренне жаль его. Час дня, который так зловеще навис над министром, представляется и нам как нечто страшное, противоречащее законам природы. Несмотря на то что бедный этот человек убежден в том, что смерть предотвращена уже одним упоминанием точного часа, понимая, что в указанное время этого точно не произойдет, ведь никому не дано «знать дня и часа своей смерти», все же терзаться и мучиться он будет до тех пор, пока не пройдет этот роковой час дня.

Кто же те люди, которые, как позже скажет Булгаков, были готовы «перерезать волосок», который они не подвеши­вали, люди, которые по существу ради какой-то цели были готовы убить. Своим поступком они как бы отделили себя от остального мира и начали существовать вне закона. Им дове­дется пережить минуты, которые не должен переживать ни один человек. Своим бесчеловечием они сами подписали себе приговор.

Но и их, как ни странно, Андреев описывает опять же также с человеческой точки зрения. Во-первых, они интересны писателю как люди, которые решились вершить высший суд своими руками, а во-вторых, как люди, сами оказавшиеся на краю пропасти.

Но до того как рассмотреть эту ситуацию, мне бы хотелось обратиться к двум другим героям рассказа, оказавшимся в таком же положении.

Правда, одного из них героем никак нельзя назвать. Его даже трудно назвать человеком. Подобно животному, он живет по инстинкту, не задумываясь о чем бы то ни было. Преступ­ление, за которое его приговорили к смертной казни, чудовищ­но. Но при описании убийства человека, попытки изнасилова­ния женщины я, как ни странно, почувствовала лишь презре­ние и даже долю жалости к преступнику. Мне лично Янсон напомнил затравленного зверька. Своей постоянной фразой «меня не надо вешать» он действительно внушает жалость. Он не верит в то, что его могут казнить. Размеренность жизни в тюрьме он воспринимает как признак то ли помилования, то ли забвения. Он даже впервые смеется, правда, смех его опять же таки нечеловеческий. Поэтому естествен и ужас, с которым узнает он о казни. От всех чувств остается лишь страх. Правда, разнообразия чувств никогда и не было. Ему не знакомы страсть и раскаяние. Недаром в его описании подчеркивается постоянная сонность. Создается впечатление, что он даже и не отдал себе отчета в совершенном им преступлении: «О своем преступлении он давно забыл и только иногда жалел, что не удалось изнасиловать хозяйку. А скоро забыл и об этом».

Лишь страх и смятение остаются в его душе накануне казни. «Его слабая мысль не могла связать двух представле­ний, так чудовищно противоречащих одно другому: обычно светлого дня, запаха и вкуса капусты — и того, что через два дня он должен умереть. Он ни о чем не думал, он даже не считал часов, а просто стоял в немом ужасе перед этим проти­воречием, разорвавшим его мозг на две части».

Несколько по-иному ведет себя другой заключенный, при­говоренный к казни вместе с Янсоном. Мишка Цыганок счи­тает себя лихим разбойником, напоминает ребенка, играющего в казаки-разбойники или войну. «Какой-то вечный неугомон сидел в нем и то скручивал его, как жгут, то разбрасывал его широким снопом извивающихся искр». Так, на суде Цыганок свистит по-разбойничьи, тем самым повергая всех в изумление, смешанное с ужасом. Его развитие, как мне кажется, остано­вилось на мальчишеском уровне. Убийства и ограбления он воспринимает как геройства, как некую интересную, захваты­вающую игру, не задумываясь, что геройства эти отнимают у кого-то средства существования, у кого-то жизнь. Натура его также раскрывается в реакции на предложение стать палачом. Опять же таки он не задумывается о существе этой профессии, он лишь представляет себя в красной рубахе, любуется собой, и в его мечтах даже «тот, кому он сейчас будет рубить голову, улыбается».

Но чем ближе день казни, тем ближе подбирается к нему страх. Под конец он уже бормочет: «Голубчики, миленькие, пожалейте!..» Но все же хоть и ноги немеют, он старается оставаться верным себе: просит на удавочку мыла не жалеть, а выйдя на двор, кричит: «Карету графа Бенгальского!»

Возвращаясь к террористам, хотелось бы отметить, что, в отличие от Янсона и Цыганка, это люди с убеждениями, с желанием изменить мир к лучшему, которое натолкнуло их на мысль об убийстве министра. Они наивно (а наивность, как мне кажется, зачастую переплетается с жестокостью) полага­ли, что убийство одного человека (правда, для них он был не человеком, а министром) сможет изменить положение. Итак, кто же эти люди и как ведут себя они накануне смерти?

Один из них — Сергей Головин. «Это был совсем еще мо­лодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание неминуемой смерти не могли стереть краски с его щек и выражение молодой, счастливой наивности с его глаз». Он в постоянной борьбе — борьбе со страхом: то начинает, то бросает занятия гимнастикой, то мучает себя во­просами, на которые никто никогда не ответит. Но все же этот человек преодолевает свой страх, возможно, ему помогает бла­гословение отца, который хотел, чтобы его сын умер храбро, как офицер. Поэтому когда всех везли в последний путь, Сергей вначале был несколько бледен, но скоро оправился и стал такой, как всегда.

Мужественно встречают смерть и женщины, участвовав­шие в заговоре. Муся была счастлива, потому что страдала за свои убеждения. Романтические ее представления о женствен­ности помогают ей в этой тяжелой ситуации. Ей даже стыдно за то, что погибать она будет как люди, которым она покло­нялась и сравнить себя с которыми просто не смела.

Ее подруга Таня Ковальчук смерти тоже не боялась. «Смерть она представляла себе постольку, поскольку предсто­ит она, как нечто мучительное, для Сережи Головина, для Муси, для других, — ее же самой она как бы не касалась совсем». Вообще странно, как могла эта женщина принять участие в подобном заговоре. Очевидно, что она просто не от­давала себе отчет (как скорее всего и многие другие террористы) в том, что идет на убийство человека. Для Тани и всех осталь­ных это был лишь министр — воплощение и источник всех зол.

Одним из тех, о ком так заботилась Таня Кавальчук, был Василий Каширин. «В ужасе и тоске» оканчивал он свою жизнь. В нем наиболее ярко представилось такое естественное чувство для каждого человека, как боязнь смерти. Он наиболее явственно чувствует разницу между жизнью прежней и жиз­нью настоящей, последнюю правильнее было бы назвать пред­дверием смерти. «И вдруг сразу резкая, дикая, ошеломляющая перемена. Он уже не идет куда хочет, а его везут, — куда хотят... Он уже не может выбрать свободно: жизнь или смерть, как все люди, и его непременно и неизбежно умертвят». Ка­ширин не верит, что его мир настоящий реален, поэтому все вокруг и он сам представляется ему игрушечным. Лишь на суде он пришел в себя, но уже на свидании с матерью он опять потерял душевное равновесие.

Совсем другим был Вернер. Он, в отличие от всех осталь­ных, шел на убийство не в первый раз. Этому человеку совсем не знакомо было чувство страха. Он, пожалуй, наиболее под­ходит под всеобщее представление о революционерах. Но и эту уже сложившуюся личность меняет ожидание смерти — ме­няет к лучшему. Только в последние свои дни он понимает, как дорого ему всё и все. Этот закрытый, неразговорчивый человек в последние дни становится заботливым, и сердце его наполняется любовью. В этом он походит на толстовского Ивана Ильича, который тоже умирает, исполненный любви. Осознание смерти переменило Вернера, он увидел «и жизнь и смерть и поразился великолепием невиданного зрелища. Слов­но шел по узкому, как лезвие ножа, высочайшему горному хребту, и на одну сторону видел жизнь, а на другую видел смерть, как два сверкающих, глубоких, прекрасных моря, сли­вающихся на горизонте в один безграничный широкий про­стор... И новою предстала жизнь». Никогда бы прежний Вер­нер не понял страданий Васи Каширина, никогда бы не посо­чувствовал Янсону. Новый же Вернер заботится и искренне жалеет самого немощного и слабого, в последний путь он идет именно с Янсоном. Вернер радуется, что может доставить хоть минимум удовольствия своему спутнику, дав ему папиросу. Не только Вернер, но и «все с любовью смотрели, как пальцы Янсона брали папиросу, как горела спичка и изо рта Янсона вышел синий дымок».

Самое главное для Андреева — это то, что все эти люди умирают с любовью, наполнившей их сердца.

Писатель открыто не призывает к избежанию насилия, как это делали многие другие. Но сам дух рассказа настраивает читателя на неприемлемость насилия. И тем значительней зву­чит последняя фраза произведения: «Так люди встречали вос­ходящее солнце». В одной этой фразе заключено все противо­речие жизни и смерти, вся несуразица, творимого людьми. Насилие нельзя оправдать ничем, оно противоречит жизни — законам природы.