Судьба крестьянства, его положение в России все­гда были проблемой, далеко выходящей за рамки эко­номические, — это была проблема в первую очередь нравственная. Писателями XIX века крестьянин вос­принимался как «сеятель и хранитель» родной земли, как носитель высших человеческих ценностей, при­родной мудрости, согласия с природой. Российская действительность XX века поставила крестьянство в новые условия; власть, пришедшая под лозунгом «Землю — крестьянам», во многом вернула времена крепостного права, когда мужики были прикреплены к земле и лишены возможности пользоваться плодами своего труда, а тысячи крестьянских семей вообще были уничтожены.

Год сплошной коллективизации — 1929 — офици­альные власти именовали «годом великого перелома». Сегодня историки добавляют к этому: «Перелома хреб­та крестьянства» — именно тогда все самое талантли­вое, трудолюбивое, жизнеспособное население дере­вень было уничтожено в ходе ликвидации кулачества как класса.

В русской литературе XX века тема крестьянской судьбы складывалась очень непросто. С одной сторо­ны, писателей заставляли, обязывали создавать про­изведения о сельских жителях — это время успел за­стать застрелившийся в 1930 году Маяковский, писав­ший о том, что дано задание повернуться «лицом к деревне», — и поэты дружно берутся его выпол­нять, вооружившись гуслями. Сам же автор поясняет, что у него лицо — одно: оно лицо, а не флюгер. Но это у Маяковского. Это — у Пастернака, который, съез­див по спецзаданию в творческую командировку, так и не написал о новом счастье колхозной деревни. А сколько было таких, кто написал!

Известно, что только за короткий период 1929—1934 гг. было напечатано более 300 произведений раз­ных жанров о коллективизации, о работе сознательных колхозников и происках кулаков. Строились они по строгим канонам и к реальной картине деревенской жизни имели косвенное отношение. Немного было про­изведений, в которых встречалась реальная картина, решались реальные проблемы. В их числе, например, роман В. Вересаева «Сестры», написанный в 1931 году. Он был издан в 1933 году и сразу осужден тогдашней литературной критикой за неправильную авторскую позицию и больше не печатался до наших дней. «Оши­бочность» же позиции автора заключалась в том, что он дал правдивые и страшные картины раскулачива­ния, показал, как молодые люди, комсомольцы, приез­жают в деревню и по разнарядке разоряют крестьян­ские дома, обрекают на ссылку и гибель целые семьи, включая стариков и малых детей.

Одна из самых страшных сцен в романе — раскула­чивание семьи старого крестьянина, главная вина кото­рого в том, что на собрании он высказал здравую мысль — на своей земле мужик всегда будет работать лучше, чем на общей: «Коли пашня моя, я об декретах не думаю, я на ней с темна до темна работаю, за зем­лей своей смотрю, как за глазом!». Вот за эти слова и объявлен он врагом, в его дом приходят, чтобы вы­гнать оттуда всю семью, отобрать нажитое — недаром старуха называет это «дневным разбоем». Забирают все, в том числе и детские валенки с ноги маленького мальчика. И вот, когда сани, полные крестьянским доб­ром, отъезжают со двора, ребенок бежит за ними по снегу и просит отдать валенки. И смысл эта сцена об­ретает глубоко символический — недаром она так вре­залась в память одного из комсомольцев, заставила его усомниться в правоте того, что они делают в деревне.

Тогда же, в 1930 году, М. Шолохов задумьюает, пре­рвав работу над «Тихим Доном», написать произведе­ние о современности, о «перевоспитании крестьян в ду­хе коллективизма», по его собственному выражению. Так началась работа над «Поднятой целиной». Творче­ская история романа необычна — две его книги были написаны в разные годы — довоенные и послевоенные (при эвакуации погибли черновики романа). Сегодня «Поднятая целина» ставит перед читателем немало во­просов.

Документально подтверждено, что правду о том, как на самом деле завоевывалась новая жизнь, писа­тель знал уже в начале 30-х годов, видел и то, к че­му пришло крестьянство в итоге его отчуждения от земли и собственности, и все же роман — совсем не об этом. Долгие годы он воспринимался как классика советской литературы, произведение, написанное рукою большого мастера, но вот как соотнести сего­дня то, что в нем написано, с теперешними представ­лениями о том периоде, сложившимися на основании вновь открывшихся для нас фактов, документальных свидетельств? Одна из попыток дать новое прочте­ние роману М. Шолохова сделана автором статьи, опубликованной в 1990 году в журнале «Огонек», И. Коноваловой.

Статья озаглавлена намеренно полемично: «Михаил Шолохов как зеркало русской коллективизации». Одна из идей автора в том, что художник цель перед собой поставил одну, а добился другого, правда пересилила ложные установки, и вопреки им было создано досто­верное произведение — это можно увидеть на примере образов коммунистов в романе. Точка зрения И. Коно­валовой — один из вариантов современного прочтения произведения. Далеко не все в таком подходе убеди­тельно. И совсем уж трудно согласиться с тем, что, на­пример, Андрей Разметнов — это просто неумелый, ед­ва ли не смешной человек, не способный к крестьян­скому труду. Думается, что с шолоховским текстом не все так просто.

В романе тесно переплелись как бы три установки, восходящие к разным источникам: собственное виде­ние, которое позволяет автору правдиво отобразить многое из того, что творилось и в деревне и в челове­ческих душах: естественное нежелание отдавать на­житое добро, неограниченная власть людей, порой та­ких далеких от совершенства в нравственном смысле.

Как не вспомнить здесь Макара Нагульнова, который угрожает крестьянам оружием и говорит о своей го­товности стрелять в баб и ребятишек, если того по­требует революция; другая художественная уста­новка в романе идет от авторской же позиции, но ос­новывается не столько на реальной картине жизни, сколько на вере в утопию общего счастливого тру­да — тогда, в начале 30-х, в это поверили многие, ведь сама эта утопическая мечта опиралась на мечты на­родные о радости общего труда и справедливом уст­ройстве жизни, опыт такого труда в русской деревне был немалый — от сенокоса до помощи всем селом при постройке дома; и, наконец, третья составляющая романа — это те идеологические догмы, которые, хо­тел он того или нет, обязан был отразить в романе пи­сатель, здесь и происки врагов, наделенных заведомо зверскими чертами, и не менее звериный образ кула­ка, уморившего голодом свою мать, и мудрый секре­тарь райкома партии. Все эти установки, столь раз­личные, переплетаются в романе, создают сложный узор, в котором правда соседствует с искренним за­блуждением автора, а реальные проблемы — с наду­манными, вроде ожидания Макаром Нагульновым ми­ровой революции.

В прочтении романа важно соблюдать принцип ис­торизма, который многое помогает понять в позиции автора. М. Шолохов писал так, как видел, так, как хо­тел видеть, и так, как его заставляли видеть. Произве­дение стало своеобразным памятником тому времени. Сегодня мы заново переосмысливаем тему крестьянст­ва, во многом возвращаясь к тем традициям, которые оставил нам прошлый век — в желании видеть в крес­тьянине не только кормильца и рабочую силу, но и ве­ликое нравственное начало человека, ближе всех иных стоящего к земле, к природе.

Как уже говорилось, существуют различные точки зрения на роман М. Шолохова «Поднятая целина». Наиболее близка мне та, которая трактует произведе­ние как факт истории русской литературы XX века. Было бы совершенно неверно сбрасывать шолоховский текст «с парохода современности». Без него на­ше представление о теме крестьянства в русской про­зе предвоенных и послевоенных лет было бы непол­ным. Даже те крупицы правды, которые пробились в роман через все политические установки, спущен­ные свыше, бесконечно важны, так как за ними — ав­торский талант, за ними — трагедия художника, чей талант был использован для пропаганды утопии, для оправдания насилия и жестокости. Эта трагедия еще ждет своего исследователя. До конца не прочтен­ным, не воспринятым остается роман «Поднятая це­лина». Дать ему окончательную оценку нам еще пред­стоит.