В девяностые годы в жизни страны происходят важные перемены. Глухая реакция сменяется общественным оживле­нием и подъемом. В эти годы с особой настойчивостью, на разных индивидуальных судьбах, писатель решает проблему равнодушия, «футляра». Его рассказы и повести — своего ро­да художественные исследования души современного ему че­ловека. Жив человек духовно или навеки уснул, погрузился в «сонную одурь», лень, мертвое безразличие в погоне за чином и рублем? Есть ли еще в нем «искра» — отзывчивость к чужой беде, к чужому страданию, к народному горю, стремление к иной, лучшей жизни? Вот вопросы, над которыми бьется пыт­ливая мысль художника. В 1898 году появляется знаменитая трилогия, состоящая из рассказов «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви». Три человека — учитель Буркин, врач Иван Иванович и помещик Алехин рассказывают по ис­тории; одна вызывает в памяти другую. Мы узнаем о трех не­схожих судьбах, внутренне связанных между собой.

Беликов, из рассказа «Человек в футляре», с его постоян­ным, опасливым «как бы чего не вышло»,— человек, запуган­ный жизнью. Но, оказывается, его самого, опасающегося все­го на свете, боялась вся гимназия, весь город. И здесь Чехов идет гораздо дальше изображения одного гротескового «уни­кального» персонажа. Беликова не стало. Все вздохнули с об­легчением. Но... «прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне, не стало лучше. И в самом деле, Беликова похорони­ли, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколь­ко их еще будет!»

В самых разных людях сидит кусочек «футляра», люди заражены рпаснейшим микробом равнодушия. Вот ведь учи­тель Буркин, рассказавший о Беликове, как будто понимает до конца смысл рассказанного. Но когда Иван Иванович, взволнованный услышанной историей, начинает говорить обо всей окружающей жизни — сонной, праздной, футлярной, Буркин спокойно перебивает его: «Ну, уж это вы из другой оперы... Давайте спать».

Кончается рассказ так: «И минут через десять Буркин уже спал. А Иван Иванович все ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей, закурил трубочку». Казалось бы, обыкновенный, спокойный, житей­ский конец. Но у Чехова ничего не бывает «просто так». И не просто бессонницей страдает Иван Иванович. Его томит беспо­койство, тревога, мучают мысли о напрасно прожитой жизни. На следующий день он рассказывает историю (которая навеяна рассказом Буркина и которую тот не захотел слушать) о своем брате и о кислом крыжовнике, ставшем венцом человеческих желаний. Но — опять кусочек «футляра» — Алехин не очень-то понял то, что услышал, как пишет Чехов, «он не вникал».

Третью историю рассказывает Алехин, человек, заморочен­ный хлопотами по хозяйству, заботами о крупе, сене, дегте. Ка­залось бы, все живое навсегда уснуло в его душе. Но он говорит о любви, которая едва не перевернула всю его жизнь. И может быть, в этом «едва» — смысл многих произведений Чехова 1890-1900 годов. Герои рассказа «О любви» любят друг друга, как будто созданы друг для друга, кажется, вот-вот и они перестанут скрывать любовь и соединят свои судьбы. Но проходит год за годом, жизнь идет своим чередом, обычная, бестревож­ная, а они все еще не делают решающего шага.

В ряде произведений зрелого Чехова сюжет — не цепь раз­вивающихся события, но скорее ожидание главного события, действия, которое не происходит. Все снова течет по старому руслу. Алехин объясняется в любви только в момент расстава­ния навсегда.

Никитин («Учитель словесности») хочет порвать с миром скучных, ничтожных людей, но еще не в силах сделать это.

В душе Ионыча загорелся было огонек любви — и тут же погас. > Тщетно стремятся в Москву три сестры.

Дядя Ваня, казалось, поднял бунт против ученой бездар­ности, но это не более чем короткая вспышка — она ничего не изменит.

Чеховские произведения строятся как своего рода испыта­ние героя действием — испытание, которого он не выдержива­ет. Но писатель не теряет веры в героя, упрямо продолжает исследовать, испытывать его душу и характер. «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или не­счастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».