Удивительно переплетаются в творчестве Антона Павлови­ча Чехова сатира и глубокая человечность.

Что может быть смешнее Душечки — душевно ленивой, начисто лишенной самостоятельности мысли и чувства? Писа­тель рассказывает о ее жизни невозмутимо спокойным тоном, но это еще больше усиливает сатирическую остроту повество­вания. Тончайшими средствами раскрывает он образ челове­ка, почти механически, как эхо, повторяющего чужое мне­ние. Мы читаем о первом браке героини: «После свадьбы жи­ли хорошо. Она сидела у него в кассе, смотрела за порядками в саду, записывала расходы...»

И как будто вполне серьезно звучит это чеховское «жили хорошо». Но «счастье продлилось недолго». Оленька овдове­ла. Горевала искренне и бурно, но недолго. Вскоре опять вы­шла замуж. «Пустовалов и Оленька, поженившись, жили хо­рошо...» Только она теперь сидит не в кассе увеселительногосада, а на лесном складе. И одно только подчеркнуто монотон­ное, дословно повторяющееся «жили хорошо», одинаковое и для первого и для второго брака, тонко, незаметно и настой­чиво намекает на однообразие, мнимую заполненность жизни Душечки, удовлетворенной маленьким, жалким счастьем.

Характерная чеховская деталь: ее первый муж, содержа­тель увеселительного сада, все время страдает из-за погоды — раз дождь, не будет посетителей. И по поводу первого дня ме­дового месяца автор как бы мимоходом замечает: «Он был счастлив, но так как в день свадьбы и потом ночью шел дождь, то с его лица не сходило выражение отчаяния». А потом уже следуют строки о том, что «жили хорошо».

Чехов умеет неожиданно повернуть слово, определение, об­раз так, что похвала вдруг оборачивается насмешкой, одобре­ние — иронией, благополучие оказывается застоем, а сча­стье — дремотным существованием.

Однако ошибся бы тот, кто свел бы все содержание «Ду­шечки» к убийственной издевке и разоблачению.

Героиня остается одна. Раньше, когда она была женой уп­равляющего складом, ей снились горы досок и теса. А теперь она глядит безучастно на свой пустой двор. И такая же пусто­та — в ее сердце. Ей нечем жить, у нее нет мнений. А она не может без привязанности, без человека, которому она отдала бы без остатка свою маленькую душу. При всей духовной ог­раниченности она все-таки человечнее своих деловых, вечно озабоченных, занятых суетных спутников жизни — проклина­ющего дождь и разорение Кукина, степенного лесоторговца, ветеринара, умеющего говорить только о болезнях и бойнях.

И когда у нее поселяется чужой ребенок, она сразу же ис­пытывает к нему, как к родному, матерински теплое чувство, смотрит на него с умилением, жалостью, любовью и востор­женно повторяет вслед за ним: «Островом называется часть суши...» Это, пишет Чехов, «было ее первое мнение, которое она высказала...».

Можно ли назвать эту сцену только сатирической и не за­метить, что тонкая насмешка слита здесь с грустью и горьким сочувствием героине с ее доброй, несуразной, непросветной ду­шой?

Душечка для Чехова не совсем потерянное и безнадежное существо. Она мещанка, но сколько сокрыто в ней любви и доброты, которые она с радостью и щедро дарит людям.

В наш технический век, когда слишком много жестокости и эгоизма, я думаю, не плохо бы позаимствовать у чеховской

Душечки ее сердечности, доброты и душевного тепла, кото­рые она так щедро дарила окружающим, находя в этом свое счастье.