Антон Павлович Чехов — замечательный русский писа­тель и драматург, мастер короткого рассказа. В 80-е годы прошлого века писатель приходит в литературу с миниатюр­ными рассказами, поднимающими далеко не шуточные про­блемы.

Уже ранние произведения Чехова, печатавшиеся в юмори­стических журналах, не были невинными шуточками. Его юмор сатирически заострен и направлен против политической реакции, ее убийственного влияния на все живое. Его расска­зы: «Хамелеон», «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «Брожение умов», «Маска» — высмеивают самодуров и деспо­тов, а также и тех, кто готов унижаться перед денежными мешками, теряя человеческое достоинство.

Вот встретились два человека: «толстый» и «тонкий». Два бывших соученика гимназии, искренне обрадовавшись встрече, но в разговоре выясняется, что один из них «коллежский асессор», а другой — тайный советник. «Тонкий вдруг поблед­нел, окаменел...» Маленький чиновник, весь пропитанный ду­хом чинопочитания, уже не видит перед собой товарища, пе­ред ним— «их превосходительство». «Он съежился, сгорбил­ся, сузился...» Дружескую беседу заменяет почтительное, до тошноты, бормотанье: «Милостивое внимание вашего превос­ходительства... вроде как бы живительной влаги...» Рассказ резко делится на две части: первая — встреча двух друзей, вто­рая — двух чинов.

Чехов в своих рассказах обходит политические вопросы, он пишет только о будничном, мелочном, но в них звучит не­прикрытая боль и протест писателя-гуманиста об униженном и задавленном нищетой человеке. «Никто не понимал так яс­но и тонко, как Антон Павлович, трагизм мелочей жизни, ни­кто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать лю­дям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины»,— писал А.М.Горький.

В чеховских рассказах за смешным все чаще выступает горькое, порой даже трагическое. Вот, например, в рассказе «Смерть чиновника» «экзекутор» Иван Дмитриевич Червяков отправился в театр, там он чувствовал себя на верху блажен­ства, пока не чихнул и «обрызгал» лысину генерала. Червя­ков почтительно извинился, но, боясь показаться невежей, еще раз раскланялся.

— Ах, полноте... Я уже забыл, а вы все о том же! — сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой.

Червяков же по-своему трактует поведение генерала. Ему кажется, что генерал обижен насмерть, никогда не забудет эту обиду: «Забыл, а у самого ехидство в глазах! — подумал Чер­вяков, подозрительно поглядывая на генерала.— И говорить не хочет. Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал». Чи­новник умер от страха перед генералом даже не своего, а чу­жого учреждения, так как не пресмыкаться червяковы не мо­гут, они всегда найдут своих бризжаловых.

В рассказе «Унтер Пришибеев» автор показывает не просто грубого невежду, а унтера, который в нем полностью заслонил человека. Лицо у него «колючее», а голос «придушенный». Он не говорит, а отчеканивает каждое слово, точно командуя. Речь его лишена какого-либо смысла и человеческих интонаций. Но за всеми этими бессмысленными и полубессмысленными выра­жениями вроде — «выходит причина аттестовать всякое обсто­ятельство во взаимностям» или «утоплый труп мертвого человека»,— за всем этим скрыто одно, главное, что вдохновляет унтера на скандалы, побои, крики и доносы: «Где это в законе написано, чтобы народу волю давать?» Сама жизнь в его пред­ставлении — нечто подозрительное, не вполне соответствующее своду законов, требующее неукоснительного надзора, неусып­ной слежки. Может быть, самое страшное в Пришибееве то, что сильнее его самого. Так велика сила всеобщей пришибеевщины, так неизлечимо воспитан он всей своей судьбой, что пред­стает перед нами не просто «лицом», но и олицетворением при-шибеевского уклада, строя жизни.

В первой редакции унтер, услышав приговор — на месяц к аресту, в недоумении разводил руками: «За что?!» Зрелый Че­хов вносит в концовку гениальный штрих. После слов унтера: «За что?!» — появляются строки о том, как «выйдя из камеры и увидев мужиков, которые толпятся и говорят о чем-то, он по привычке, с которой уже совладать не может, вытягивает ру­ки по швам и кричит хриплым голосом: «Наррод, расходись! Не толпись! По домам!»

Чеховские рассказы о толстых и тонких, о хамелеонах, об умершем от страха чиновнике Червякове, о мелкоте, которую били и крыли тузы, о протестантах на словах, бунтовщиках на минуту — создали картину действительности, говорили о той атмосфере социальной подлости, о том искажении челове­ческой личности, которое определяло жизнь в самодержавной бюрократической России.