Странно — жить и знать, что был на земле такой поэт Владислав Ходасевич, с аристократической небрежностью бро­сивший современникам:

 

Ни грубой славы, ни гонений

От современников не жду,

Но сам стригу кусты сирени

Вокруг террасы и в саду.

 

Живший во «дни громадных потрясений», он лучше ос­тальных понял, что нет ничего ценнее в мире, чем искусство. И он им занимался. И искусство и культура занимали его больше, чем перестройка целого мира. В культуре он находил смысл жизни, возможность порвать «тугую плеву дней».

При всей ампирной (от Пушкина идущей) холодной яснос­ти и строгости его поэзии у Ходасевича невероятное, фантас­тическое умение сотворить чудо преображения слова.

Мы живем в мире, где многое разумно, объяснимо и по­нятно. Сначала облако, потом дождь. Сначала билет на поезд, потом поездка. Чудо — это окошко в иное измерение, дорога к правильному миру. Поэзия Ходасевича — это постижение чуда методами искусства, а не логики.

Он не верил толпе (черни, по Пушкину) и был прав. Он был пророком в своих стихах, предсказав России надвигаю­щуюся тьму. Одним из первых он понял, что нация, народ — это не гены, а образ жизни на земле. Этот уклад, образ жизни, культуру, достоинство русского поэта Ходасевич увез в эми­грацию:

 

России — пасынок, а Польше

Не знаю сам, кто Польше я,

Но: восемь томиков, не больше

И в них вся родина моя.

Вам — под ярмо подставить выю

Иль жить в изгнании в тоске.

А я с собой свою Россию

В дорожном увожу мешке.

 

Ходасевич, быть может, первый, кто увидел свет, а также то, что человечество предпочло закрыть глаза, только бы не утруждать себя поисками этого света. Он понял, что цивили­зация развивается потому, что человек стремится к физичес­кому и душевному комфорту. Поэтому человек не свободен. Кто-то поймал нас на крючок. Бог или дьявол? Человечество развивается согласно биологическим, общественным или ду­ховным инстинктам. Поняв это, Ходасевич отказался прини­мать правила предложенной ему игры:

 

Счастлив, кто падает вниз головой,

Видит он мир, хоть на миг, но иной.

 

Он называл свободу суровой. Он утверждал, что пребыва­ние его в мире самодостаточно: «Во мне конец, во мне начало». Он представлял поэтическое творчество — символической до­рогой духовного освобождения. Он и сейчас представляется мне, читателю его стихов, загадочным суровым сфинксом. Он вынырнул в 90-е годы из небытия, из забвения. Этот желчный рыцарь поэзии вернулся на Родину, где, оказалось, его давно ждали:

 

Быть может, умер я, быть может, —

Заброшен в новый век,

А тот, который с вами прожит,

Был только волн разбег.

 

И я, ударившись о камни,

Окровавлен, но жив, —

И видится из далека мне,

Как вас несет отлив.

 

Жизнь в эмиграции обрекла его на полунищенское суще­ствование. Далее последовала болезнь и ужасная смерть в боль­нице.

На его могиле под Парижем на могильном камне написано: «Свободен всегда».