Любимой мыслью Л. Н. Толстого в романе «Война и мир» была «мысль народная». На первый взгляд, отражение этой темы в романе кажется эпизодическим, так как из более чем пятисот семидесяти героев романа разработаны лишь десять образов представителей народа. Но Толстой решает эту про­блему иначе: каждого из своих любимых героев в кризисные моменты жизни он приводит к пониманию того, насколько важным, незыблемым и основополагающим элементом жиз­ни является дух народный, народное самосознание и мироо­щущение.

На примере Платона Каратаева и Тихона Щербатова Л. Н. Толстой показал два совершенно разных типа русских солдат. Первый из них — тип покорных солдат, главными ка­чествами которых являются терпение, кротость и набожность. Эти качества Толстой воспел в Платоне Каратаеве. Второй тип — отчаянных солдат — был представлен Толстым в обра­зе Тихона Щербатого.

Платон Каратаев — простой, обыкновенный солдат, кото­рый, однако, сыграл исключительную роль в духовном воз­рождении Пьера Безухова. Пьер встретился с Платоном Ка­ратаевым в плену. После расстрела «поджигателей» в душе Пьера «все завалилось в кучу бессмысленного сора»: «Он чув­ствовал, что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти». Когда же Пьер встретил Платона Каратаева, сблизился с ним, он почувствовал, «что разрушенный мир теперь с новою кра­сотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигал­ся в его душе». Каратаев произвел на Пьера огромное впечат­ление не «идеологическим содержанием своих речей и реплик, а поведением, элементарным здравым смыслом и це­лесообразностью действий и поступков». Это случилось в то время, когда из души Пьера была вдруг «выдернута... пружи­на, на которой все держалось и представлялось живым»: «В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога». Пьер признал силу какого-то непонятного «порядка», ко­торый убивал людей и его самого. Встретив Каратаева, он понял, что власти этого порядка противостоит другой поря­док, другая логика, логика жизни, которую нельзя уничтожить никакой силой. После огромного нервного напряжения и тяжелейшего морального потрясения (после сцены казни) Пьер вдруг попадает как бы в иной мир. Он видит, как какой-то человек аккуратно устроил в углу все свое «хозяйство», как к нему подошло другое живое существо — собачонка, свя­занная с этим человеком чем-то добрым. Сам незнакомец вдруг заговорил о чем-то очень простом и понятном, предло­жил Пьеру несколько печеных картошек. Все эти будничные слова и поступки в тех условиях показались Пьеру чудом, великим откровением истины жизни. А Платон бормотал бессмысленные слова молитвы, как будто им самим приду­манной (молиться по-настоящему он не умел). И в этот мо­мент Пьер ощутил новую красоту недавнего разрушенного мира. Каратаевское вошло в Пьера не как теория или система воззрений, а как ощущение утраченной им целесообразности бытия. Толстой «обезличил» Каратаева, так как главным в нем был олицетворенный принцип «естественной» жизни. Общее в нем явно преобладало над индивидуальным. Вот как Толстой характеризует Каратаева: «Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно»; «...часто он говорил совершен­но противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо»; «Привязанностей, дружбы, люб­ви, как понимал Пьер, Каратаев не имел никаких; но он лю­бил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком — не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему... ни не минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву». Эта любовь ко всем была в Каратаеве — человеке недалеком, примитивном — проявлением великого, природного, соединяющего людей начала, которое, как думал Толстой, убивается «неестествен­ной» средой, уродливо организованным обществом. В каратаевской любви ко всему живому сквозит именно «стихий­ная сила». И поэтому Каратаев ощущает себя нераздельною частью мира, как впоследствии и Пьер, перенесший тяжкие страдания и страх смерти. Для Пьера Безухова Каратаев стал олицетворением «всего русского, доброго и круглого». Инте­ресно, что Толстой употребляет здесь слово «круглое». Сра­зу ощущается что-то мягкое и ласковое. Таким, видимо, и был Платон Каратаев. Сама речь его была мягкой и напевной, а на каждый случай у него находилась какая-нибудь поговор­ка. Пьер получил внутреннее успокоение и согласие с самим собой «только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве». Недаром годы спустя Пьер час­тенько думал о том, что бы сказал Платон по поводу того или иного события, «одобрил-бы или не одобрил». Этого челове­ка справедливо можно назвать кладезем народной мудрости.

Платон Каратаев появляется в романе совсем ненадолго, однако личность его настолько незаурядна и влияние на судь­бу Пьера Безухова столь огромно, что его нельзя причислить просто к эпизодическим лицам. Ведь его нравственное воз­действие на Пьера по силе можно сравнить лишь с тем воз­действием, которое оказывала на Пьера Наташа Они появился рядом с Пьером как спаситель в тот момент, когда Наташи не было рядом. В незаметности ухода Платона Каратаева из жизни есть нечто закономерное, «каратаевское». Неудиви­тельно, что Пьер воспринял смерть Каратаева как должное. Наташа и княжна Марья почти так же отнеслись к смерти князя Андрея: «Они обе видели, как он глубже и глубже, мед­ленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так и должно быть и что это хорошо». Наташа и жила по каратаевскому принципу: «Живешь и живи». В этом тези­се для Толстого была заключена величайшая мудрость. И На­таша, и Платон Каратаев выступают в романе как единый образ, имеющий общечеловеческое значение. В этом качестве они оказываются равными величинами. Они как бы являют­ся органической частью идеального целого — народа.

Однако незлобивость, покорность, уступчивость и другие черты, присущие Платону Каратаеву, были свойственны зна­чительной, но не всей части русского крестьянства и солдат­ства. Вслед за сценами, знакомящими читателей с Платоном Каратаевым, идут сцены, рисующие партизанскую войну. В них Толстой описывает другого представителя русского крестьянства — народного мстителя — Тихона Щербатого. Этот персонаж является одним из тех, кто поднял на врага «дубину народной войны», которую славит Лев Толстой.

Так же, как и Платон Каратаев, Тихон Щербатый явля­ется простым русским мужиком, но, несомненно, его образ противостоит образу Каратаева. Тихон Щербатый о' :азался самым нужным и полезным бойцом в партизанском отряде Василия Денисова: «Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил францу­зов...» Он отличался ловкостью, силой и необычайной сме­лостью.

В отряде у него была особая роль: «Когда надо было сде­лать что-нибудь особенно трудное и гадкое — выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить лошадь, обо­драть ее, залезть в самую середину французов, пройти за день по пятьдесят верст, — все указывали, посмеиваясь, на Тихона». Из-за этого и гусары, и казаки держали его за шута, и «сам он охотно поддавался этому чину». Тихон произвел сильное впечатление на молоденького Петю Рос­това. Слушая рассказ Тихона о том, как тот брал языка, Петя сначала весело смеялся. Когда же он понял, что Ти­хон убил человека, ему стало неловко. А Тихон предпочи­тал пленных не брать, а просто убивал французов, одного за другим. И Толстой, любимой мыслью которого была «не отвечай злом на зло», эти действия считал оправданными, так как это было частью народной борьбы за жизнь и Россию. Только священная, освободительная, народная война могла вызвать у писателя-гуманиста следующие слова: «И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, о благо тому народу, кото­рый в минуту испытания, не спрашивая о том, как по пра­вилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоз­дит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».

Лев Толстой решительно отвергал агрессивные, захватни­ческие войны. Он был великим поборником мира. Тем не менее он считал, что убийство может быть оправдано, когда речь идет о высшей справедливости и о высоком подъеме национального народного духа.