Свою главную книгу, называвшуюся первоначально «Чер­ный маг» или «Копыто инженера», М. А. Булгаков задумал зимой 1929/30 года. Последние вставки в роман он диктовал своей жене в феврале 1940 года, за три недели до смерти. Он писал «Мастера и Маргариту» в общей сложности более 10 лет. О романе М. А. Булгакова исследователями разных стран написано очень много. Среди трактовавших книгу критиков есть и такие, кто склонен прочитывать ее как зашифрованный политический трактат: в фигуре Воланда пытались угадать Сталина и даже его свиту расписывали согласно конкретным политическим ролям. Трудно представить себе что-либо более плоское, одномерное, далекое от природы искусства, чем такая трактовка булгаковского романа.

Иные истолкователи романа увидели в нем апологию дья­вола, любование мрачной силой, какое-то особое, едва ли не болезненное пристрастие автора к темным стихиям бытия. При этом они досадовали на атеизм автора, его нетвердость в догматах православия, позволившую ему сочинить сомни­тельное «Евангелие от Воланда». Другие же, вполне атеисти­чески настроенные, наоборот, упрекали писателя в «черной романтике» поражения, капитуляции перед миром зла.

В самом деле, М. А. Булгаков называл себя «мистическим писателем», но мистика эта не помрачала рассудок и не запу­гивала читателя. Воланд и его свита совершали в романе не­безобидные и часто мстительные чудеса, наподобие злых вол­шебников в доброй сказке. Одной из главных мишеней Волан­да становится самодовольство рассудка, в особенности его ате-истичность, сметающая с пути заодно с верой в бога всю об­ласть загадочного и таинственного. С наслаждением отдава­ясь вольной фантазии, расписывая фокусы, шутки и переле­ты Азазелло, Коровьева и кота, любуясь мрачным могущест­вом Воланда, автор посмеивается над непоколебимой уверен­ностью, что все формы жизни можно расчислить и спланиро­вать, а процветание и счастье людей ничего не стоит устро­ить — стоит только захотеть. М. А. Булгаков сомневается в возможности штурмом обеспечить равномерный и однонаправленный прогресс. Его мистика обнажает трещину в раци­онализме. Он осмеивает самодовольную кичливость рассудка, уверенного в том, что, освободившись от суеверий, можно со­здать точный чертеж будущего, рациональное устройство всех человеческих отношений и гармонию в душе самого человека. Здравомыслящие литературные сановники вроде Берлиоза, давно расставшись с верой в. бога, не верят даже в то, что им способен помешать, поставить подножку его величество Слу­чай. Несчастный Берлиоз, точно знавший, что будет делать вечером на заседании МАССОЛИТа, всего через несколько минут гибнет под колесами трамвая. Так и Понтий Пилат в «евангельских» главах романа кажется себе и людям челове­ком могущественным. Но проницательность Иешуа поражает прокуратора не меньше, чем собеседников Воланда странные речи иностранца на скамейке у Патриарших прудов. Самодо­вольство римского наместника, его земное право распоря­жаться жизнью и смертью других людей впервые поставлено под сомнение. Пилат решает судьбу Иешуа. Но по существу, Иешуа — свободен, а он, Пилат, отныне пленник, заложник собственной совести. И этот двухтысячелетний плен — нака­зание временному и мнимому могуществу.

История Иешуа Га-Ноцри лишь в самом начальном вариан­те романа имела одного рассказчика-дьявола. Поощряемый недоверием собеседников на скамейке, Воланд начинает рас­сказ как очевидец того, что случилось две тысячи лет назад в Ершалаиме. Кому, как не ему, знать все: это он незримо стоял за плечом Пилата, когда тот решал судьбу Иешуа. Но рассказ Воланда был продолжен уже как сновидение Ивана Бездомно­го на больничной койке. А дальше эстафета передается Марга­рите, читающей по спасенным тетрадям фрагменты романа Мастера о смерти Иуды и погребении. Три точки зрения, а кар­тина одна, хоть и запечатленная разными повествователями, но именно оттого трехмерная по объему. В этом как бы залог неоспоримой достоверности случившегося.

Один из ярких парадоксов романа заключается в том, что, изрядно набедокурив в Москве, шайка Воланда в то же время возвращала к жизни порядочность, честность и жестоко нака­зывала зло и неправду, служа, как ни странно, утверждению тысячелетних нравственных заповедей. И если его свита пред­стает в личине мелких бесов, неравнодушных к поджогам, раз­рушению и пакостничеству, то сам мессир неизменно сохраня­ет некоторую величавость. Он наблюдает булгаковскую Мос­кву как исследователь, ставящий научный опыт, словно он и впрямь послан в командировку от небесной канцелярии. А полномочия его велики: он обладает привилегией наказующего деяния, что никак не с руки высшему созерцательному добру. К услугам такого Воланда легче прибегнуть и отчаяв­шейся Маргарите. «Конечно, когда люди совершенно ограбле­ны, как мы с тобой, — делится она с Мастером, — они ищут спасения у потусторонней силы». Булгаковская ситуация в зеркально перевернутом виде варьирует историю Фауста. Фауст продал душу дьяволу ради страсти к познанию и предал любовь Маргариты. В романе Маргарита готова на сделку с Воландом и становится ведьмой ради любви и верности Мастеру.

Мысль о преображении, перевоплощении всегда волновала Булгакова. На низшей ступени — это преображение внешнее. Но способность к смене облика на другом этапе замысла пере­растает в идею внутреннего преображения. В романе свой путь душевного обновления проходит Иван Бездомный и в ре­зультате заодно с прошлой биографией теряет свое искусст­венное и временное имя. Только недавно в споре с сомнитель­ным иностранцем Бездомный, вторя Берлиозу, осмеивал воз­можность существования Христа, и вот уже он, в бесплодной погоне за воландовской шайкой, оказывается на берегу Мос­квы-реки и как бы совершает крещение в ее купели. С бумаж­ной иконкой, приколотой на груди, и в нижнем белье являет­ся он в ресторан МАССОЛИТа, изображенный подобием вави­лонского вертепа — с буйством плоти, игрой тщеславия и яростным весельем. В новом облике Иван выглядит сума­сшедшим, но в действительности это путь к выздоровлению, потому что, лишь попав в клинику Стравинского, герой пони­мает, что писать скверные антирелигиозные агитки — грех перед истиной и поэзии. Потеряв рассудок, Иван как бы обре­тает его, прозрев духовно. Одно из проявлений душевного вы­здоровления — отказ от претензии на всезнание и всепонима-ние. В эпилоге романа Иван Николаевич Понырев возникает перед нами в облике скромного ученого, будто за одно с фами­лией изменилось и все его духовное существо.

Перевоплощение отметит и фигуру Мастера, и Маргари­ты. У М. А. Булгакова она уже совсем явно склонна к пере­воплощению, миграции души. Есть в ней отсвет Маргариты Наваррской — московской прапрапраправнучкой королевы Марго называет ее Коровьев. Но ведь Маргарите суждено еще обернуться ведьмой и, совершив свой опасный и мсти­тельный полет над Арбатом, оказаться на балу у сатаны.

Притягивает к себе загадка слов, определивших посмерт­ную судьбу Мастера: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Учитель Левия Матвея не хочет взять Мастера «к себе, в свет», и это место романа не зря стало местом пре­ткновения для критики, потому что, по-видимому, именно в нем заключено собственно авторское отношение к вере и к идее бессмертия.

Выбирая для Мастера его посмертную судьбу, М. А. Бул­гаков тем самым выбирал судьбу себе. О бессмертии, как о долговечной сохранности души в творении искусства, как о перенесении себя в чью-то душу с возможностью стать ее частицей, размышлял М. А. Булгаков, сочиняя свою глав­ную книгу. Его волновала и судьба наследования идей пре­данным Левием Матвеем или прозревшим Иваном Бездо­мным. Научный сотрудник института истории и философии Иван Николаевич Понырев как ученик, увы, не более даро­вит, чем не расстающийся с козьим пергаментом Левий Мат­вей. Но теперь он полон вопросов к себе и миру, готов удив­ляться и узнавать. «Вы о нем... продолжение напишите», — говорит, прощаясь с Иваном, Мастер. Не надо ждать от него духовного подвига, продолжения великого творения. Он со­храняет доброе здравомыслие — и только. И лишь одно ви­дение, посещающее его в полнолуние, беспокоит его времена­ми: казнь на Лысой горе и безнадежные уговоры Пилата, чтобы Иешуа подтвердил, что казни не было...