В романе «Война и мир» Л. Н. Толстой со всей строгос­тью вершит нравственный суд над высшим светом и бюро­кратической верхушкой самодержавной России.

Ценность человека, по мнению Л. Н. Толстого, определя­ется тремя понятиями: простота, доброта и правда. Нравст­венность, как считает писатель, — это умение почувствовать свое «я» как часть общечеловеческого «мы». И любимые толстовские герои просты и естественны, добры и сердечны, честны перед людьми и своею совестью. Совсем иначе видит писатель людей, принадлежащих к высшему свету, «завис­тливому и душному для сердца вольного и пламенных страс­тей», как сказал еще М. Ю. Лермонтов.

С первых же страниц романа мы, читатели, попадаем в петербургские гостиные большого света и знакомимся со «сливками» этого общества: вельможами, сановниками, дип­ломатами, фрейлинами. Толстой срывает покровы внешнего блеска, утонченных манер с этих людей, и перед читателем предстает их духовное убожество, нравственная низость. В их поведении, в их взаимоотношениях нет ни простоты, ни добра, ни правды. Все неестественно, лицемерно в салоне А. II . Шерер. Все живое, будь то мысль и чувство, искрен­ний порыв или злободневная острота, гаснет в бездушной об­становке. Вот почему естественность и открытость в поведе­нии Пьера так напугали Шерер. Здесь привыкли к «приличьем стянутым маскам», к маскараду.

Князь Василий говорит лениво, как актер слова старой пьесы, сама хозяйка держится с искусственным энтузиазмом. Пьер почувствовал себя мальчиком в игрушечной лавке. Л. Н. Толстой сравнивает вечерний прием у Шерер с прядиль­ной мастерской, в которой «веретена с разных сторон равно­мерно и не умолкая шумели». Но в этих «мастерских» реша­ются важные дела, плетутся государственные интриги, реша­ются личные проблемы, намечаются корыстные планы: по­дыскиваются места для неустроенных сынков, вроде идиота Ипполита Курагина, намечаются выгодные партии для же­нитьбы или замужества. В этом свете, как рисует Л. Н. Тол­стой, «кипит вечная бесчеловечная вражда, борьба за блага бренные». Вспомним искаженные лица «скорбной» Друбецкой и «благостного» князя Василия, когда они вдвоем вцепи­лись в портфель с завещанием у постели умирающего графа Безухова. А охота на Пьера, ставшего богачом?! Ведь это целая «военная операция», тщательно продуманная Шерер и князем Василием. Так и не дождавшись объяснения Пьера с Элен, сватовства, князь Василий врывается в комнату с ико­ной в руках и благословляет молодых — мышеловка захлоп­нулась. Начинается осада Марьи Болконской, богатой невес­ты для шалопая Анатолия, и только случай помешал успешно завершить эту операцию. О какой любви может идти речь, когда браки совершаются по откровенному расчету?

С иронией, даже с сарказмом рисует Л. Н. Толстой «объяс­нение в любви» Бориса Друбецкого и Жюли Карагиной. Жюли знает, что этот блестящий, но нищий красавец не любит ее, но требует за свое богатство объяснения в любви по всей форме. А Борис, произнося нужные слова думает, что всегда можно уст­роить так, что он жену будет видеть крайне редко.

Все приемы хороши, чтобы добиться «славы, денег и чинов». Можно вступить в масонскую ложу, делая вид, что тебе близки идеи любви, равенства, братства. А на самом деле такие, как Борис Друбецкой, вступали в это общество с одной целью — завести выгодные знакомства. И Пьер, ис­кренний и доверчивый человек, вскоре увидел, что этих людей интересовали не вопросы истины, блага человечества, а мундиры и кресты, которых они добивались в жизни.

Ложь и фальшь в отношениях между людьми особенно ненавистны Л. Н, Толстому. С какой иронией он рассказыва­ет о князе Василии, когда тот просто обворовывает Пьера, присвоив доходы с его имений и оставив у себя несколько тысяч оброка с рязанского имения. И все это под маской добра и заботы о юноше, которого он не может бросить на произвол судьбы. Лжива и развратна и Элен Курагина, став­шая графиней Безуховой. Она открыто изменяет мужу и ци­нично заявляет, что не желает иметь от него детей. Что может быть ужаснее этого в женщине? Даже красота и моло­дость у людей высшего света принимают отталкивающий ха­рактер, ибо эта красота не согрета душевным теплом.

Лгут, играя в патриотизм Жюли Карагина, ставшая нако­нец-то Друбецкой, и ей подобные. Их патриотизм проявился в отказе от французской кухни, французского театра и шутли­вого установления штрафа за употребление французских слов.

Вспомним, с каким энтузиазмом двуличный князь Васи­лии восхищается, говоря с гордостью пророка: «Что я гово­рил про Кутузова? Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона». А ведь когда до придворных дошло из­вестие о том, что Москва оставлена французам, князь Васи­лий непререкаемо говорил, что «нельзя было ожидать ничего другого от слепого развратного старика».

Толстому особенно ненавистна императорская «игра в войну»: для Александра Первого действительное поле сраже­ния и парад на Царицынском Лугу — это одно и то же (вспомним его спор с Кутузовым перед Аустерлицким сраже­нием). В военной среде, которую Л. Н. Толстой знал хорошо, процветает карьеризм, боязнь личной ответственности за принятое решение. Вот почему так невзлюбили многие офи­церы честного и принципиального Андрея Болконского. Даже накануне Бородинского сражения офицеры штаба обес­покоены не столько возможным результатом, сколько забота­ми о своих будущих наградах. Они внимательно следили за флюгером царской милости.

С суровой беспощадностью Л. Н. Толстой срывал маски с представителей высшего света, обличая антинародную сущ­ность их идеологии — идеологии людского разъединения, эгоизма, тщеславия и презрения к людям.