Смех не может быть

нейтраль­ным. Любой смех

показывает на отношение

к тому, что смешно.

М. Зощенко

Я считаю, что ярлык «политически вредного автора» М. Булгаков получил от своих высокопоставленных совре­менников совершенно «справедливо». Он слишком откро­венно изображал отрицательную сторону современного мира.

Ни одно произведение Булгакова, на мой взгляд, не имело такой популярности в наше время, как «Собачье серд­це». Видимо, это произведение вызвало интерес у читателей самых широких слоев нашего общества.

Эта повесть, как и все, что написал Булгаков, попала в разряд запрещенных. Я попробую порассуждать не об объяс­няющих эти запреты моментах, а об оправдывающих. Лично я понял, что Булгаков солидарен с крамольными, или, как говорит доктор Борменталь, «контрреволюционными» рас­суждениями профессора Преображенского, скажем, о разру­хе: «Это мираж, дым, фикция!»/.../ Что такое эта ваша раз­руха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стек­ла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? /.../ Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, входя в уборную, начну, извините меня за выражение, мо­читься мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах!» Эти злые тирады профессора Преображенского обнажают неприязнь автора к новой действительности. Но это лишь один момент, когда Булгаков сам себя подставляет цензуре.

Второй момент более серьезный. Я бы сказал, даже более опасный для автора. Он выражает свои «крамольные мысли» через представителей новой действительности в лице домово­го комитета, в лице его председателя Швондера, а также примкнувшего к ним собакочеловека Шарикова. Мне ясно, что Шариков невозможен без Швондера, автор подчеркивает это гармоничное единение даже схожестью звукописи их фа­милий. Они создают поле насилия и безнравственности под прикрытием классовых интересов, поле, которое принесло нашему народу столько бед.

Конечно, я далек от мысли полностью отождествлять ми­ровоззрение автора и его героя профессора Преображенского. Писатель сходится со своим героем только в неприятии орга­низованной разрухи, хамства швондеров и шариковых. Он предлагает читателю разделить с ним восхищение выдаю­щимся умом и одаренностью профессора-медика. Но мы видим, кто использует эти медицинские достижения. Чредою проходят через кабинет Преображенского его, скажем так, клиенты. Это некий фрукт, с совершенно засаленными воло­сами, омоложенный доктором: «Пароль, д'оннёр двадцать пять лет ничего подобного! — субъект взялся за пуговицу брюк, — верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные де­вушки стаями... Я положительно очарован. Вы — кудес­ник». Далее — «шуршащая дама» со страшными черными мешками под глазами, желающая омолодиться ради молодо­го негодяя, карточного шулера. Какой-то известный общест­венный деятель, увлеченный несовершеннолетней девочкой. Вот от кого профессор принимает толстенькие пачки денег, обеспечивает себе роскошную квартиру, оперу и шикарный стол, описанию которого автор уделил особое внимание, чтобы потешить читателя.

Расхождение в мировоззрении автора со своим героем я заметил и в том, что главный научный подвиг профессора, возможно, рожден его брезгливой уверенностью в превосход­стве научной мысли над всем. Преображенский делает все со­знательно, он профессионально равнодушен к материалу своих научных опытов, в том числе и к человеческому материалу. Поэтому я не допускаю, что Преображенский где-то оплошал и ситуация вышла из-под его контроля. Не случай­но и одиночество профессора. Ведь все окружающие его люди играют лишь роль помощников в достижении его целей. А для души ему нужны опера, вино, обед.

Но и такое резкое отмежевание автора от своего героя не спасло Булгакова от ярлыка «политически вредного автора». Ведь потребности Преображенского в функционерах, слепо исполняющих его волю и не могущих рассчитывать ни на что более того, что определил им хозяин, очень созвучны правящей верхушке того времени. Поэтому, я считаю, Ми­хаилу Булгакову было просто невозможно угодить больше­вистской цензуре, разве что бросить писать! Но этого, к счас­тью, не произошло.