Алексей Николаевич Толстой — большой мастер слова, вошел в русскую литературу как создатель исторического жан­ра. Его роман «Петр Первый» и драматическая повесть «Иван Грозный» создавались в тридцатые годы, когда в СССР шли массовые репрессии. Писатель хотел понять значение сильной власти, необходимости жестокости и террора, ее влияния на народ и суд истории.

В далеком прошлом ищет писатель ответы на современные вопросы. Он хочет отгадать «тайну русского народа и русской государственности». Но вначале история «не поддается» пони­манию писателя, и он лишь сводит все к параллелям. Приходится изучать исторические материалы: «Слово и дело госуда­рево», документы «Раскольничьих дел XVIII века», фольклор. Все это открыло писателю язык эпохи. Он стал мыслить и говорить языком людей, живущих в эту эпоху. Только тогда раскрылся писателю дух времени.

Толстой пишет повесть «На дыбе», исторический роман «Петр Первый» и драматическую повесть «Иван Грозный». В это время Сталин дал команду к безудержному прославлению Ивана IV . Ему нужно получить историческое подтверждение необходимости жестокости и тирании. Тотальное прославление Сталина требовало пафосного изображения палачей и профес­сиональных убийц из ближайшего окружения Ивана Грозного и в первую очередь Малюты Скуратова. Беззакония сталинско­го времени обосновывались с помощью исторических аналогий.

Малюта Скуратов у Толстого — прежде всего резонер и апологет государственных усилий царя. Именно Скуратов объ­ясняет Басманову: «...царь ворота на хребет взвалил да по­нес... Ворота от града Третьего Рима, сиречь — от русского царства». И Малюта считает себя свыше обязанным помочь царю: «Единодержавие — тяжелая шапка... Ломать надо мно­го, по живому резать... Митрополит Макарий взял с меня клятвенное целование: жену и детей своих забудь, о сладостях мира забудь, о душе своей забудь... обрек на людскую зло­бу...» Именно Малюта настаивает на том, чтобы царь был по­следователен в своей жестокости: «...разворошил древнее гнез­до, так уж довершай дело». Один его вид внушает ужас вра­гам государства. Приходит Малюта в молельню у Старицких, где собрались представители оппозиции,— все пугаются, а он, разумеется, лишь строг и справедлив.

Для того чтобы подчеркнуть обоснованность репрессий, драматург фабульно мотивирует бегство Андрея Курбского предварительным его сговором с гетманом Радзивиллом, кото­рый командовал войсками противника. И дело не в одном Кур­бском: он в драматической дилогии — лишь часть дворянской оппозиции, звено в цепи боярского заговора. В первой части ди­логии Иван Грозный решает: «...боярскую неохоту буду ло­мать». Но Малюта Скуратов считает царя не совсем последова­тельным: «Государь доверчив, нежен, без меры горяч. И он то­же ведь обречен на людскую-то злобу». Малюта служит дарю не за страх, а за совесть. Скуратов душит митрополита Филаре­та не по приказу царя, а по собственному разумению — берет грех на себя, так сказать, в видах государственной пользы. Тем самым еще раз заявляет о себе писательское стремление не только оправдать Малюту перед судом истории и литературы, но и возвеличить его службу, им возглавляемую. Царь Иван в последний раз выходит к зрителю в момент военных неудач, од­нако его реплика, произнесенная под занавес, исполнена опти­мизма: «Горит, горит Третий Рим... Сказано — четвертому не быть... Горит не сгорает, костер нетленный и огонь неугаси­мый... Се — правда русская, родина человекам...»

Конечно, художник волен спорить и с приговорами исто­рии, с литературной традицией, предлагать свое толкование. Именно на этом пути можно в известном увидеть неизвестное, выйти на рубежи художественного открытия. В трактовке темы Ивана Грозного на эти рубежи автору выйти не удалось.

Толстой отступил от исторической истины. Чем больше ра­ботал писатель над дилогией, тем более схематичным стано­вился образ царя. Толстой пытался возвеличить и реабилити­ровать образ жестокого самодержца, но писателя постигла не­удача, так как он собирался грешить против истины.