Может быть, я уже не заплачу,

Но не видеть бы мне на земле

Золотое клеймо неудачи

На еще безмятежном челе.

А. Ахматова

 

Представление об удаче поэта у Анны Ахматовой было неординарным. Когда она узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и приговоре — 5 лет тюрьмы, она воскликнула: "Какую биографию делают юноше!" В искаженном мире советского Зазеркалья благопо­лучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знаю­щих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты — знаме­нитая питерская тюрьма, в которой позже сидел "подслед­ственный Бродский". Тюрьма, высылка, "отеческие наказания в воспитательных целях"... Что мог ответить Бродский госу­дарству? "Почему ты не работаешь честно?" — "Я работаю. Я пишу стихи".

Бродский не автобиографичен в сочинениях. Факты, собы­тия нарастают на ту основу, в которой непостижимым обра­зом цельно и независимо живет его индивидуальность, его душа. Он "отстраняется" от системы, которая ломала боль­шинство. Он не борется, он уходит, "не снисходя" до унизи­тельной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык — его хлеб, воздух, вода. Русский язык — и Питер:

 

Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река

высовывалась из-под моста, как из рукава — рука

и что она впадала в залив, растопырив пальцы,

как Шопен, никому не показавший кулака...

 

Бродский — второй русский поэт, увидевший в Петербурге не реку, а реки, дельту. Первым была Ахматова.

Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несу­щих основной смысловой нагрузки:

 

Полдень в комнате. Тот покой,

Когда наяву, как во

сне, пошевелив рукой,

не изменить ничего.

 

Но он насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи — организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смире­ние перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться:

 

"Мне все равно — где, имеет смысл — когда". ,

 

Было время, пока "где" имело остроту новизны или остро­ту ностальгии:

 

Ни страны, ни погоста

Не хочу выбирать,

На Васильевский остров

Я приду умирать.

 

Но последовательность пространства, его плоскость, тщет­но стремящаяся к вертикали, побеждается объёмностью времени.

Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение неспящей, неостанавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ле­нинград или Америка, "когда" Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти на­стоящее. Так, в "Письмах римскому другу", имеющих подза­головок "Из Марциала", шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи — с Адриатикой:

 

Нынче ветрено, и волны с перехлестом.

Скоро осень. Все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемена у подруги.

 

Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:

 

Если выпало в империи родиться,

Лучше жить в глухой провинции у моря.

 

В пространстве существует мертвая материя. Во времени она живет:

 

Четверг. Сегодня стул был не у дел.

Он не переместился. Ни на шаг.

Никто на нем сегодня не сидел,

не двигал, не набрасывал пиджак.

 

 

 

Стул напрягает весь свой силуэт.

Тепло; часы показывают шесть.

Все выглядит, как будто его нет,

тогда как он в действительности есть!

 

Отдельная тема — Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется — Вифлеем, Рождество:

 

В Рождество все немного волхвы.

Возле булочной — слякоть и давка.

Из-за банки турецкой халвы

Производят осаду прилавка...

 

Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спя­щему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?

 

...смотришь в небо — и видишь: звезда.

 

Бродский не вернулся на Васильевский. "Где" оказалось несущественным. Он вернулся вовремя, в наше "когда". По­тому что "в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная", как сказал он в нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей "суммой я кажусь себе — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности". Это пять имен. Три — принадлежат русским поэтам: Осип Ман­дельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ах­матовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочет­ся закончить сочинение:

 

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти все готово.

Всего прочнее на земле — печаль.

И долговечней — царственное слово.