Людмилу Петрушевскую долго не печатали, так как ее рассказы считали слишком мрачными. В одном рассказе — самоубийство («Грипп»), в другом — помешательство («Бес­смертная любовь»), в третьем — проституция («Дочь Ксении»), в четвертом — прозябание несчастной семьи запрещенного и забытого писателя («Козел Ваня»).

Рассказы, о которых пойдет речь, были написаны в конце шестидесятых—начале восьмидесятых годов. В своих произ­ведениях Петрушевская описывает современную жизнь, дале­кую от благополучных квартир и официальных приемных. Ее герои — незаметные, замученные жизнью люди, тихо или скандально страдающие в своих коммунальных квартирах и неприглядных дворах. Автор приглашает нас в ничем не при­мечательные служебные конторы и на лестничные клетки, зна­комит с разнообразными несчастьями, с безнравственностью и отсутствием смысла существования.

Невозможно не сказать о своеобразном языке Петрушевской. Писательница на каждом шагу пренебрегает литератур­ной нормой, и если у Зощенко, например, автор выступает от имени внелитературного рассказчика, а Платонов создал соб­ственный язык на основе общенародного, то тут мы имеем дело с вариантом той же задачи. Петрушевская при отсутствии рас­сказчика пользуется языковыми нарушениями, встречающи­мися в разговорной речи. Они не принадлежат ни рассказчику, ни персонажу. У них своя роль. Они воссоздают ту ситуацию, при которой возникают в разговоре. На таком необычном по­строении и звучании и держится ее проза.

Петрушевская пишет короткие рассказы. Среди них есть такие, что занимают две-три странички. Но это не миниатюры, не этюды или зарисовки, это рассказы, которые и короткими-то не назовешь, если учесть объем входящего в них жизненного материала.

Рассказ «Дядя Гриша» написан от первого лица. Молодая женщина снимает на лето часть сарая в подмосковном поселке и невольно наблюдает жизнь своих хозяев: дяди Гриши, тети Симы и их взрослых детей. И вот странность — она о них не рассказывает, а только упоминает. Может быть, потому не рас­сказывает, что ничего не происходит? Да нет, происходит, еще как происходит — дядю Гришу убивают. Но об убийстве мы узнаем от нее почти случайно, из попутного, сделанного вскользь замечания.

Чуть ли не в каждом абзаце обсуждается опасность одино­кого проживания на отшибе, вступающая в противоречие с чувством безопасности, которое испытывает героиня и которо­му, удивляясь, она придает какое-то преувеличенное значение. Мотив опасности (безопасности) звучит на протяжении всего рассказа. Так основательно исследуется этот вопрос, что вы­растает почти в проблему. Зачем — не сразу разберешь, но именно он формирует сюжет, который сам по себе на удивление мало о чем говорит: кто находится в опасности, остался невре­дим, а тот, кто ее не ждал, сражен своенравным роком. Что-то водевильное, анекдотическое содержится в капризе обстоя­тельств, несмотря на убийство.

А рассказ-то грустный. Что именно вызывает горькое чув­ство? Смысл складывается из разнородных элементов, из об­молвок и повторов, топтания на месте, проходных сценок и отступлений, сплошного, можно сказать, отступления, ибо от­сутствует сюжетная линейность. На что это похоже? На стихи. Сюжет в поэзии строится иначе, чем в прозе, — свободно, ас­социативно, непоследовательно.

Вместо того чтобы развиваться, сюжет у Петрушевской концентрируется вокруг какого-то одного момента или эпизо­да. Например, «Удар грома». Само название концентрирует внимание на одном моменте. Внезапное вмешательство в теле­фонный разговор третьего лица, очевидно по параллельному телефону, было воспринято героиней как удар грома и поло­жило конец и телефонному разговору, и вообще знакомству. Между делом выясняется характер восьмилетних отношений действующих лиц — некоего Зубова и его приятельницы Ма­рины, их семейные обстоятельства и служебное положение, но согласно строению сюжета все эти сведения предстают как до­полнительный материал к минутной ситуации телефонного разговора.

В рассказе «Милая дама» описан момент отъезда. Человек сидит в такси на заднем сиденье и посылает прощальную улыб­ку снизу вверх, адресованную молодой женщине, «милой даме», с которой расстается навсегда. То, что читателю сооб­щается о нем и о ней, пристегнуто к этому моменту: в центре сюжета — одна прощальная сцена.

Не развертывая, а, наоборот, сворачивая жизненное собы­тие, Петрушевская выделяет в нем проходной эпизод, не ито­говый результат: телефонный разговор, отъезд в такси.

Автор, и это еще одно свойство прозы Петрушевской, всеми силами скрывает, подавляет и сдерживает свои чувства. Ог­ромную роль в своеобразии ее рассказов играют повторы, со­здающие впечатление упорной сосредоточенности, которая владеет автором до забвения формы, до пренебрежения «пра­вилами хорошего стиля».

Например, в рассказе «Удар грома» только в одном абзаце четыре раза повторяется слово «факт» и три раза — «плоскос­ти». Видно, заинтересованность в предмете совершенно пере­ключила внимание рассказчика с формы речи на суть дела. Не будет преувеличением сказать, что весь текст буквально прошит повторяющимися словами и словосочетаниями, кото­рые изредка разбавлены выпадающими из стиля и потому осо­бенно красноречивыми выражениями вроде «нежные лепест­ки» — о люстре.

Страстное разбирательство — вот что такое жизнь в рас­сказах Петрушевской. Она — лирик, и, как во многих лирических стихах, в ее прозе нет лирического героя и не важен сюжет. Ее речь, как речь поэта, сразу о многом. Конечно, не всегда сюжет ее рассказа непересказуем и незначителен, но главное в ее прозе — всепоглощающее чувство, создаваемое потоком авторской речи.

В литературе шестидесятых—восьмидесятых годов Л. Пет­рушевская не осталась не замеченной благодаря ее способности соединять поэзию и прозу, которая придает ей особую, необы­чайную манеру повествования.