«А в наши дни и воздух пахнет смертью...» — строки из четверостишия, принадлежащего к циклу «Разрыв»:

 

Яне держу. Иди, благотвори.

Ступай к другим. Уже написан Вертер

А в наши дни и воздух пахнет смертью:

Открыть окно, что жилы отворить.

 

Стихотворение это и весь цикл посвящены извечной теме любви, терзающей всех поэтов. Однако строки о воздухе, в котором витает смерть, стали для Б. Л. Пастернака, как и для многих талантливых людей того времени, ужасной реальнос­тью. Забвение, гибель, уничтожение грозили всем, кто осме­ливался искренне выражать свои мысли. А мысли гениаль­ных людей, согласно какой-то роковой закономерности, всегда оказываются крамолой в глазах государства. Этот за­кон кажется непреложным для России. Стоит вспомнить крупнейших русских поэтов А. С. Пушкина и М. Ю. Лермон­това. В Советском государстве гонения на талантливых лю­дей приняли устрашающий размах, и можно, не боясь оши­биться, утверждать, что было загублено немало одаренных людей, творения которых никогда не увидят свет.

Пастернак, Ахматова, Цветаева писали в сложные для Рос­сии времена. Здесь уместно говорить именно о России, а не о СССР, потому что для всех мыслящих людей того времени Родиной была Россия, как для Пушкина и Лермонтова. Те, кто сейчас считаются классиками русской литературы XX века, были в тридцатые годы практически преданы анафеме. А ведь они были лучшими представителями интеллигенции — остро чувствующими, стойкими в сопротивлении насилию над сло­вом и одновременно впечатлительными и ранимыми. В те вре­мена воздух для них в буквальном смысле «пах смертью». Это были времена, когда многократно печатались и переиздавались люди, имена которых ныне забыты, люди, приближенные к власти. Те же, кто обладал бесспорным дарованием, в лучшем случае считались третьесортными литераторами, по недосмот­ру попавшими в советскую литературу.

Вчитываясь в лирику Бориса Пастернака, нельзя усмот­реть «крамольных» мыслей, выпадов против существующей власти. Это вообще очень мягкий поэт, его больше влекут при­рода, мироздание, любовь, мысль о творчестве. Пророческие мотивы у Пастернака? Скорее, можно говорить о правде жиз­ни, она — основа его творчества. Он не пророчил, он просто говорил о важных для каждого чувствующего человека вещах.

Иногда такой разговор касался будущего. Например, он видит «...как ты ползешь и как дымишься, / Встаешь и строишься, Москва». При построении фразы употребляется настоящее время, но в какой-то мере это прозрение будущего.

Есть у Пастернака стихи, в которых явственно чувствует­ся поступь времени:

 

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,

Вовек не вышла б к свету темнота,

И я — урод, и счастье сотен тысяч

Не ближе мне пустого счастья ста?

 

Но такие стихи, где ясно бы проступал XX век, — редкость для Пастернака. Чаще у него звучат вечные, неисчерпаемые темы. Тем не менее и этот поэт подвергался гонениям и наме­ренно игнорировался государством, хотя в его прозе также нельзя усмотреть явных выпадов против СССР.

У Цветаевой много горьких, отчаянных стихов. Она тоже была жертвой режима, тоталитарного государства. Она про­вела годы в вынужденной эмиграции, и стихи тех лет прони­заны тоской по Родине, но не по той страшной стране, какой она сделалась, а по той тихой, березовой России, какой была всегда. Новую Россию, а точнее тех, кто ею сейчас правит, Цветаева ненавидит:

 

С жиру лопающиеся: жир — их «лоск»,

Что не только что масло едят, а мозг

Наш — в поэмах, в сонатах, в сводах:

Людоеды в парижских модах!

 

Цветаева как губка впитала в себя всю боль того времени. Сколько литераторов было загублено режимом, сколько из них оказалось в эмиграции, сколько находилось в вынужден­ной изоляции на собственной Родине, сколько покончило с собой! Среди последних — сама Цветаева. Она испила всю чашу до дна: была в эмиграции, пережила гибель близких лю­дей, ушла из жизни, не видя больше возможности жить, после смерти ее творчество замалчивалось и лишь недавно стало известно широкому кругу читателей. Она в полной мере раз­делила с Родиной ее трагическую судьбу. Но, пожалуй, глубже и Пастернака, и Цветаевой почув­ствовала «дыхание смерти» Анна Ахматова. Об этом — мно­гие стихи и самое значительное ее творение — «Реквием». Поэма не надуманная, не являющаяся плодом воображения талантливой женщины, но пережитая, выстраданная. Скорбь Ахматовой, ее мужество, ее гордость породили огромный творческий взлет, и она создала произведение, которое во­брало в себя не только ее собственное, но страдание целого народа. Уже две первые поэтические строки оказывают пора­зительное по силе эмоциональное воздействие. Достаточно их прочесть — и уже страшно:

 

Перед этим горем гнутся горы,

Не течет великая река...

 

Горе — сильнее, чем силы природы. Как еще сильнее, еще точнее было выразить его? Ахматова нашла нужные слова и высказала то, чего не умел и не решался высказать никто. «Реквием» стал важнейшим событием в литературе три­дцатых годов, в той литературе, которая была задавлена и обречена на молчание, но продолжала существовать напере­кор террору и гибели.

Пастернак, Цветаева, Ахматова, Булгаков, Бунин, Мандель­штам — имена, которые мы сейчас произносим громко и без всякого страха; имена, некоторые из которых лишь недавно появились на обложках книг; имена, которые рождались в то время, когда «воздух пах смертью». Если бы не решимость людей, носящих эти имена, мы, возможно, никогда не узнали бы правду о том страшном времени тотального террора и со­вершенно точно лишились бы той части нашей литературы, которая сейчас кажется такой естественной и носит название «поэзия серебряного века». Если произведения этих авторов пережили столь страшные времена, то можно с уверенностью сказать, что они сохранятся в нашей — и в мировой — литера­туре на долгие века.