Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

Б. Пастернак

 

Борис Пастернак — величайший русский писатель и поэт XX века. Двадцать третьего октября 1958 года ему была при­суждена Нобелевская премия по литературе «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традици­онном поприще великой русской прозы».

Роман «Доктор Живаго» занимает, пожалуй, центральное место в творчестве Бориса Леонидовича. Этому произведению Пастернак посвятил свои лучшие годы литературной жизни и действительно создал шедевр, равного которому нет.

Этот роман — лучшая, гениальнейшая и незабвенная стра­ница русской и мировой литературы. Да, по гениальности и мастерству написания с этим романом мало какие произведе­ния могут сравниться.

Во-первых, роман многогранен: в нем поставлено огромное количество проблем: человек и совесть, человек и человек, человек и любовь, человек и власть, вечное и мимолетное, человек и революция, революция и любовь, интеллигенция и революция, и это еще не все. Но я бы хотел остановиться на проблеме взаимоотношения интеллигенции и революции.

Во-вторых, это произведение потрясает своим художест­венным своеобразием; а между тем «Доктор Живаго» даже не роман. Перед нами род автобиографии, в которой удивитель­ным образом отсутствуют внешние факты, совпадающие с ре­альной жизнью автора. Пастернак пишет о самом себе, но пишет как о постороннем человеке, он придумывает себе судь­бу, в которой можно было бы наиболее полно раскрыть перед читателем свою внутреннюю жизнь.

Как уже было сказано выше, я бы хотел остановиться на проблеме интеллигенции и революции, ибо, как мне кажется, именно в ней наиболее полно раскрываются интереснейшие моменты романа.

В романе главная действующая сила — стихия революции. Сам же главный герой никак не влияет и не пытается влиять на нее, не вмешивается в ход событий.

«Какая великая хирургия! Взять и разом артистически вы­резать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали».

В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально близкое, издавна знакомое. Что-то от безогово­рочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фак­там Толстого... Главное, это гениально! Если бы перед кем-ни­будь поставили задачу создать новый мир, начать новое лето­счисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему спе­рва очистили соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сна­чала кончились старые века, прежде чем он приступил к по­стройке новых, ему нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная страница.

«А тут нате, пожалуйста. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обы­денщины, без наперед подобранных сроков, в первые подвер­нувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трам­ваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое».

Эти слова в романе едва ли не самые важные для понимания Пастернаком революции. Во-первых, они принадлежат Жива­го, им произносятся, а следовательно, выражают мысль самого Пастернака. Во-вторых, они прямо посвящены только что со­вершившимся и еще не вполне закончившимся событиям Октябрьской революции. И в-третьих, объясняют отношения передовой интеллигенции и революции: «...откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины...»

Революция — это и есть откровение («ахнутое», «данное», и она, как и всякая данность, не подлежит обычной оценке, оценке с точки зрения сиюминутных человеческих интересов. Революции нельзя избежать, в ее события нельзя вмешаться. То есть вмешаться можно, но нельзя поворотить. Неизбежность их, неотвратимость делает каждого человека, вовлеченного в их водоворот, как бы безвольным. И в этом случае откровенно безвольный человек, однако обладающий умом и сложно раз­витым чувством, — лучший герой романа! Он видит, он вос­принимает, он даже участвует в революционных событиях, но участвует только как песчинка, захваченная бурей, вихрем, метелью. Примечательно, что у Пастернака, как и у Блока в . «Двенадцати», основным образом — символом революционной стихии — является метель. Не просто ветер и вихрь, а именно метель с ее бесчисленными снежинками и пронизывающим холодом как бы из межзвездного пространства.

Нейтральность Юрия Живаго в Гражданской войне декла­рирована его профессией: он военврач, то есть лицо официаль­но нейтральное по всем международным конвенциям.

Прямая противоположность Живаго — жестокий Антипов-Стрельников, активно вмешивающийся в революцию на стороне красных. Стрельников — воплощение воли, воплоще­ние стремления активно действовать. Его бронепоезд движется со всей доступной ему скоростью, беспощадно подавляя всякое сопротивление революции. Но и он также бессилен ускорить или замедлить торжество событий. В этом смысле Стрельников безволен так же, как и Живаго. Однако Живаго и Стрельников не только противопоставлены, но и сопоставлены, они, как говорится в романе, «в книге рока на одной строке».

Что такое Россия для Живаго? Это весь окружающий его мир. Россия тоже создана из противоречий, полна двойствен­ности. Живаго воспринимает ее с любовью, которая вызывает в нем высшее страдание. В одиночестве Живаго оказывается в Юрятине. И вот его чрезвычайно важные размышления-чув­ства: «...весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звука­ми. Голоса играющих детей разбросаны в местах разной даль­ности как бы в знак того, что пространство насквозь живое. И эта даль — Россия, его несравненная, за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предвидеть! О, как сладко существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь! О, как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому суще­ствованию, сказать это им самим в лицо! То ли это слова Пас­тернака, то ли Живаго, но они слиты с образом последнего и

как бы подводят итог всем его блужданиям между двумя ла­герями. Итог этих блужданий и заблуждений (вольных и не­вольных) — любовь к России, любовь к жизни, очистительное сознание неизбежности совершающегося.

Вдумывается ли Пастернак в смысл исторических событий, которым он является свидетелем и описателем в романе? Что они означают, чем вызваны? Безусловно. И в то же время он воспринимает их как нечто независимое от воли человека, по­добно явлениям природы. Чувствует, слышит, но не осмысли­вает, логически не хочет осмыслить, они для него как природ­ная данность. Ведь никто и никогда не стремился этически оценить явления природы — дождь, грозу, метель, весенний лес, — никто и никогда не стремился повернуть по-своему эти явления, личными усилиями отвратить их от нас. Во всяком случае, без участия воли и техники мы не можем вмешиваться в дела природы, как не можем просто стать на сторону некой «контрприроды».

В этом отношении очень важно следующее рассуждение о сознании: «...Что такое сознание? Рассмотрим. Сознательно желать уснуть — верная бессонница, сознательная попытка вчувствоваться в работу собственного пищеварения — верное расстройство его иннервации. Сознание — яд, средство само­отравления для субъекта, применяющего его на самом себе. Сознание — свет, бьющий наружу, сознание освещает перед нами дорогу, чтобы не споткнуться. Сознание — это зажжен­ные фары впереди идущего паровоза. Обратите его светом внутрь, и случится катастрофа!»

В другом месте Пастернак устами Лары высказывает свою нелюбовь к голым объяснениям: «Я не люблю сочинений, по­священных целиком философии. По-моему, философия долж­на быть скупою приправою к искусству и жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен».

Пастернак строго следует этому правилу: в своем романе он не объясняет, а только показывает, и объяснения событий в устах Живаго — Пастернака действительно только «припра­ва» . В целом же Пастернак принимает жизнь и историю таки­ми, какие они есть.

В этом отношении очень важно рассуждение Живаго — Пастернака об истории: «За этим плачем по Ларе он также домарывал до конца свою мазню разных времен о всякой вся­чине, о природе, об обиходном. Как всегда с ним бывало и прежде, множество мыслей о жизни личной и жизни общества налетало на него за этой работой одновременно и попутно.

Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как волоски на старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается, подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно заблудиться, спрятаться. Это превра­щение достигается движением, по стремительности превосхо­дящим движение животных, потому что животное не растет так быстро, как растение, и которого никогда нельзя подсмот­реть. Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подсте­речь за переменою мест. Мы всегда застаем его в неподвиж­ности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно рас­тущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превраще­ниях жизнь общества — историю.

Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею Яс­ностью. Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как растет трава. Войны, революции, цари, Робеспье­ры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрож­жи. Революции производят люди действительные односторон­ние фанатики, гении самоорганизования. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много — годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне».

Перед нами философия истории, помогающая не только осмыслить события, но и построить живую ткань романа: ро­мана-эпопеи, романа — лирического стихотворения, показы­вающего все, что происходит вокруг, через призму высокой интеллектуальности.

Да, бесспорно, «Доктор Живаго» — величайшее произве­дение. Недаром оно признано шедевром мировой литературы.