«... Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби» изобра­жает драматург, воплощая его события и характеры в об­разах персонажей драмы «Гроза», и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определе­ние произведения. «... Мир тупой, ноющей боли, мир тю­ремного, гробового безмолвия...» — но целый мир, а не фраг­мент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классициз­ма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть изве­стная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. «Ни света, ни тепла, ни простора...» — мир-тюрьма, темное царство.

Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выхо­дили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и «Гроза», — воспроизведение не только соци­ального пласта жизни, но и психологического.

Главным образом для драматурга было воссоздание кар­тины нравов и психологических типов, определителем ко­торых является принадлежность не к той или иной соци­альной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специ­фической нравственной группе. «Жестокие ругатели» были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офи­церства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о кото­рой наиболее точно отзывается Кулигин: «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем».

Очевидно, что Островский на примере известных ему за­москворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как па­нораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежно­сти, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон «господина купона» Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки дра­мы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплоще­нием которой явились нравы жителей Калинова.

«А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь»,

— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное ут­верждение Варвары: «А по-моему, делай что хочешь, толь­ко бы шито да крыто было». Третья позиция — безволь­ный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до об­личительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая

— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племян­ник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочнос­ти. Эти линии можно продолжать, но они вполне уклады­ваются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бед­ных с богатыми, безответных со своевольными. Это обще­ственная трагедия.

«... В ней теплится по временам только искра того свя­щенного пламени, которое пылает в каждой груди челове­ческой, пока не будет залито наплывами житейской гря­зи». Мир — «темное царство», Катерина — «луч света» в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происхо­дящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих че­ловека к гибели. И когда Катерина завершает своей «про­тест, доведенный до отчаяния», тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее лич­ная драма, обусловленная социально и нравственно, пере­растает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполез­ны споры о том, где именно разместит Островский свой Ка­линов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это ука­зывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о да­леких странах, где люди «за неверность» «с песьими голо­вами», уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэти­ческой романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать «Грозу» трагедией.