О. Э. Мандельштам — не повсеместно известный лирик, но без него не только поэзия «серебряного века», а вся рус­ская поэзия уже непредставимы. Возможность утверждать это появилась лишь недавно. Мандельштам долгие годы не печатался, был запрещен и практически находился в полном забвении. Все эти годы длилось противостояние поэта и го­сударства, которое закончилось победой поэта. Но и сейчас многие люди больше знакомы с дневниками жены Мандель­штама, чем с его лирикой.

Мандельштам принадлежал к поэтам-акмеистам (от гре­ческого «акмэ» — «вершина»), для него эта принадлежность была «тоской по мировой гармонии». В понимании поэта ос­нование акмеизма — осмысленное слово. Отсюда и пафос зод­чества, столь характерный для первого сборника Мандель­штама «Камень». Для поэта каждое слово — это камень, который он закладывает в здание своей поэзии. Занимаясь поэтическим зодчеством, Мандельштам впитывал культуру различных авторов. В одном из стихотворений он прямо на­звал два своих источника:

 

В непринужденности творящего обмена

Суровость Тютчева — с ребячеством Верлена.

Скажите — кто бы мог искусно сочетать,

Соединению придав свою печать?

 

Вопрос этот оказывается риторическим, потому что никто лучше самого Мандельштама не совмещает серьезность и глубину тем с легкостью и непосредственностью их подачи. Еще одна параллель с Тютчевым: обостренное чувство заемности, выученности слов. Все слова, с помощью которых строится стихотворение, уже были сказаны раньше, другими поэтами. Но для Мандельштама это даже в некотором роде выгодно: помня об источнике каждого слова, он может про­буждать у читателя ассоциации, связанные с этим источни­ком, как, например, в стихотворении «Отчего душа так певу­ча» Аквилон вызывает в памяти одноименное стихотворение Пушкина. Но все-таки ограниченный набор слов, узкий круг образов должны рано или поздно завести в тупик, ибо они начинают перетасовываться и все чаще повторяться.

Возможно, что неширокий диапазон образов помогает Мандельштаму рано найти ответ на волнующий его вопрос: конфликт между вечностью и человеком. Человек преодоле­вает свою смерть путем созидания вечного искусства. Этот мотив начинает звучать уже в первых стихотворениях («На бледно-голубой эмали», «Дано мне тело...»). Человек — мгно­венное существо «в темнице мира», но его дыхание ложится «на стекла вечности» и вычеркнуть запечатлевшийся узор уже никакими силами невозможно. Истолкование очень простое: творчество делает нас бессмертными. Эту аксиому как нельзя лучше подтвердила судьба самого Мандельштама. Его имя пытались вытравить из русской литературы и из истории, но это оказалось абсолютно невозможным.

Итак, свое призвание Мандельштам видит в творчестве, и эти размышления периодически переплетаются с неизбыв­ной архитектурной темой:«... из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам». Это из стихотворения, посвя­щенного собору Парижской Богоматери. Вера в то, что он может создавать прекрасное и сумеет оставить свой след в литературе, не покидает поэта.

Поэзия в понимании Мандельштама призвана возрождать культуру (извечная «тоска по мировой культуре»). В одном из поздних стихотворений он сравнивал поэзию с плугом, который переворачивает время: старина оказывается совре­менностью. Революция в искусстве неизбежно приводит к классицизму — поэзии вечного.

С возрастом у Мандельштама происходит переоценка на­значения слова. Если раньше оно было для него камнем, то теперь — плотью и душой одновременно, почти живым суще­ством, обладающим внутренней свободой. Слово не должно быть связано с предметом, который обозначает, оно выбира­ет «для жилья» ту или иную предметную область. Постепен­но Мандельштам приходит к идее органического слова и его певца — «Верлена культуры». Как видим, опять появляется Верлен, один из ориентиров молодости поэта.

Через всю позднюю лирику Мандельштама проходит культ творческого порыва. Он, в конце концов, оформляется даже в некое «учение», связанное с именем Данте, с его поэтикой. Кстати, если говорить о творческих порывах, то надо заме­тить, что Мандельштам никогда не замыкался на теме поэти­ческого вдохновения, он с равным уважением относился и к другим видам творчества. Достаточно вспомнить его много­численные посвящения различным композиторам, музыкан­там (Бах, Бетховен, Паганини), обращения к художникам (Рембрандт, Рафаэль). Будь то музыка, картины или стихи — все в равной степени является плодом творчества, неотъем­лемой частью культуры.

Психология творчества по Мандельштаму: стихотворение живет еще до его воплощения на бумаге, живет своим внут­ренним образом, который слышит слух поэта. Остается толь­ко записать. Напрашивается вывод: не писать нельзя, ведь стихотворение уже живет. Мандельштам писал и за свои тво­рения подвергался гонениям, пережил аресты, ссылки, лаге­ря: Он разделил судьбу многих своих соотечественников. В лагере закончился его земной путь; началось посмертное существование — жизнь его стихов, то есть то бессмертие, в котором поэт и видел высший смысл творчества.