В письме Мандельштама к Тынянову есть слова: «Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, на­плываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольют­ся с ней, кое-что изменив в ее строении и составе».

Ничего не скажешь — все исполнилось, все сбылось. Словно алмаз на стекле, словно резцом по камню мандельштамовское слово преодолело материю времени и стало культурой. О себе Мандельштам говорил так: «Мы — смысловики». Его стихи плотны и тягучи, и зре­ние теряет опору среди шальных образов. Хочется чи­тать, а не понимать. Хочется верить в чистоту поэтического мышления и бессмысленность слова.

 

Золотистого меда струя из бутылки текла

Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:

- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела.

 

Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторо­жа и собаки, — идешь, никого не заметишь. Как тяже­лые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.

Но, прочитав это один, два, три раза, вдруг понима­ешь, что тебя обманули. Что все в стихах: и «блаженные слова: Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита», и про­зрачная весна Петрополя, и голубоглазый пунш зимы, и тысяча бочек остальной манделынтаммовской мишу­ры — все связано и пронизано насквозь мыслями поэта. Просто он так думает. У него так устроена голова. Он такой человек. Он часто бывает оскорбительно культу­рен. И тогда его стихи приходится читать на русском языке со словарем. Так происходит познание мира. Поэт отворяет окна, и вид из них восхищает. Любой предмет из инвентаря бытия дает ему повод рассуждать, строить бесконечные цепочки ассоциаций. Так Феодосия напо­минает ему о Венеции, где поэт, впрочем, никогда не был, ласточка о Психее-жизни, а «власть отвратитель­на, как руки брадобрея».

Мандельштам ощущает и мыслит немыслимое и нео­щущаемое, а именно единство и плотность мира в его истории. Все досягаемы, все близко, — открой душу и протяни руку.

 

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,

И выпуклую радость узнаванья.

Я так боюсь рыданья Аонид,

Тумана, звона и зиянья.

А смертным власть дана любить и узнавать,

Для них и звук в персты прольется,

Но я забыл, что я хочу сказать,

И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

 

Озабоченность Поэта назначением культуры и исто­рии приводит его к мысли о прозрачности их смыслов. Всякое событие, расположенное в истории или культу­ре, доступно. Мандельштам свободно использует пред­меты и образы различных эпох и цивилизаций для офор­мления собственных идей. Иногда ему представляется, что он не волен в своем творчестве, что он поет чужие стихи:

 

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет,

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

 

Поэзия Мандельштама напоминает волшебный фо­нарь, посредством которого оживают, начинают дви­гаться и дышать образы истории. Он — истинный пе­вец цивилизации. Даже природа в его стихах обретает урбанизированные формы, приобретая при этом некое дополнительное, имперское величие:

 

Природа — тот же Рим и отразилась в нем.

Мы видим образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи.

 

Одно дополняет и оттеняет другое. Природа, раство­ряясь в истории, создает в ней новые орнаменты и сим­волы. А человек читает их, пролистывает, забывает и вспоминает, играет в них, как ребенок в свои игрушки. «Не город Рим живет среди веков, / А место человека во вселенной». Рим для поэта вершина и средоточие цивилизации. Он — среда обитания, место и смысл че­ловека. Он — один из центральных символов в поэзии Мандельштама. Его черты имеют и Петербург-Петрополь, и Феодосия, и Москва. Он — особое состояние души, не сам мир, но только взгляд на него, окрашен­ный мрачноватыми и величественными тонами. Ман­дельштам в своей поэзии никогда не опускался до пафо­са. Его муза звучит торжественно и чеканно и никогда — пафосно. Инстинкт певца не позволял ему сфальшивить ни в одном стихотворении.

 

Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.

Медуница и осы тяжелую розу сосут.

Человек умирает. Песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

 

Что действительно отличает Мандельштама от все­светного образа поэта XX века, так это беспримерный подвиг осмысления истории и цивилизации как едино­го бесконечного, но спрессованного страшным давле­нием интеллекта, процесса. Поэтому Мандельштама так заманчиво понимать — и так трудно толковать. Вот как поясняет это Арсений Тарковский:

 

Там в стихах пейзажей мало,

Только бестолочь вокзала

И театра кутерьма,

Только люди как попало,

Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала,

Наплела судьба сама.