Продолжая наше странствие по топям и просекам, среди леса одеревеневших событий мы не можем подчас уловить, заметить нечто, что направляет нас. Все мы странники в этом мире, были и останемся таковыми до самого последнего дня нашей жизни. Любя, ненавидя, страдая, мы совершаем свое паломничество на Земле, но редко кто осмеливается взглянуть на два-три события вперед, одновременно погру­жаясь в прошлое. Если человеку не дано чувствовать того об­щего, что называют судьбой, то только сопоставив ряды со­бытий и особенно «случайностей» — событий, не имеющих пока логического обоснования, человек может понять, зачем он пришел сюда и где лежит его путь.

Толстой писал: «Рассматривая историю с общей точки зре­ния, мы несомненно убеждены в предвечном законе, по кото­рому совершаются события. Глядя с точки зрения личной, мы убеждены в противном». «Так неизбежно было нужно, что, исполняя это, люди исполняли тот стихийный зоологический закон, который исполняют пчелы, истребляя друг друга к осени, по которому самцы животных истребляют друг друга».

Герои Толстого чрезмерно увлекаются поисками того, что уже имеют, доказывая своими судьбами «неизбежность неиз­бежности». «Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, уже не мог удержать «неизбежного» движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, — благословил свершившийся факт».

У Лескова более спокойное отношение к року. Чего, к примеру, стоит боярское «решение»: «...не надо-де нынеш­ним днем очень тревожиться и заниматься до устали: нонче... как ни прожить — это все равно...» Но Иван Севе-рьяныч должен был выжить — и он выжил; дуб должен был распуститься — и он распустился. Такая параллель может показаться сомнительной и наивной. Но если всмотреться, оба эти события были безусловно предопределены. И, ска­жем, смерть Пети Ростова — событие столь же необходимое, сколь и два предыдущих события.

Странствие не есть судьба. Странствие — попытка побега от судьбы и в то же время ее воплощение, материализация.

Несколько иронично выглядят строки: «Несмотря на то что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекар­ства, он (Пьер) все-таки выздоровел».

«Если мы имеем большой ряд опытов, если наблюдение наше постоянно направлено на отыскание соотношений в действиях людей между причинами и следствиями, то дейст­вия людей представляются нам тем более необходимыми и тем менее свободными, чем вернее мы связываем последст­вия с причинами».

Неприкаянные души бросают вызов судьбе и пускаются в странствия. Но она (судьба) все же «берет свое» и возвращает на круги своя. Яркие образы, утрированный колорит рус­ской души и природы у Лескова противопоставляются порой утонченной интеллектуальности Толстого, но все же все сво­дится к простой «неизбежности неизбежного». Зная, как двигались небесные тела в прошлом, можно четко предуга­дать весь их будущий путь. Зная историю человечества, можно определить законы развития общества и описать его будущее. Индивидуальность обычно является предсказуе­мой, но еще не осознанной частью общего.

Исходя из подобного логического построения, можно на­перед оправдать любой поступок человека, сколь бы омерзи­тельным или преступным он нам ни казался. Если мы оправ­дываем Флягина, зная про убийство монаха, Грушеньки, оп­равдываем его пьяные «выходки», то тем более мы обязаны оправдать Наполеона, Гитлера, да и того человека, который «невзначай» поднес нож кому-то к горлу...

Конечно же мы не станем этого делать. И в подобной ло­гической цепочке кроется одна ошибка. Здесь мы не учли преднамеренность. Флягин совершает свои «злодеяния», не осознавая изначально их последствий. Он был странником и шел к воплощению своего предназначения. Это не являлось прямой агрессией против привычных правил и законов. Герои же в произведении Толстого сознательно или не созна­тельно вовлечены в «грызню» за территорию, пищу и в ко­нечном счете за права на размножение. Здесь уже, особенно современнику, найти «крайнего» гораздо проще — уж слиш­ком явными становятся мотивы и последствия, слишком очевидна связь между ними.

Но сам же Толстой ищет оправдания своим героям, ука­зывая на бессмысленность мира и тем большую абсурдность войны. Но одновременно с этим и у Толстого и у Лескова прослеживается еще одна мысль: «Чем более бессмысленным и менее необходимым кажется нам то или иное событие, тем менее бессмысленным и более необходимо оно есть на самом деле». В подобных событиях можно явно увидеть «промысел Божий».

Все поступки и истории Ивана Северьяныча сами по себе не несут ничего из ряда вон выходящего. Но в каждом из них есть какая-то спонтанность, непредсказуемость. И имен­но то, что ускользает от понимания в каждой из них, в целом складывается в одно: гармоничную картину тайного странствия — странствия души от Бога к Богу.

«...Будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы».

Воистину сказано: «Кесарю — кесарево; Богу — Богово». Христианство учит нас смирению и покаянию и, наверное, с некоторыми оговорками, этому учению и стоит следовать... Стоит забыть до очередного «привала» все откровения себе самому, смотать нить размышлений в клубок и, положив его на дно пыльной дорожной сумки, продолжить свое странст­вие, всецело посвятить себя ему.