Италия... О Италия! Как бы стремительно ни бежало время, Италия никогда не состарится. Древность этой стра­ны лишь передает неповторимый аромат ее юности. Очарова­ние вечной молодости создается природой, морем, веселыми людьми... Но постоянно современные реалии перекрывают дыхание Истории. Современность, Античность, Возрожде­ние, Средневековье причудливо переплелись в образе Ита­лии, сделав ее Олимпом поэтов, художников, скульпторов всех времен, их Музой, вдохновительницей.

И неудивительно, что два таких разных русских поэта, как Н. С. Гумилев и А. А. Блок, в своем творчестве обраща­лись прямо или косвенно к образу Италии. У Блока путеше­ствие туда вылилось в цикл «Итальянские стихи»; у Гумиле­ва итальянские мотивы прослеживаются во многих стихах, большая часть из которых вошла в сборник «Колчан».

Путешествие обоих поэтов по Средиземноморью соверша­лось примерно в одно время: Блок — 1909 год, Гумилев — 1912 год. То есть они смотрели на одну и ту же Италию, но видели ее по-разному...

Взгляд символиста Блока и акмеиста Гумилева... Что роднит и что отличает их?

Итак, скажи мне, как ты относишься к Италии, — и я скажу, кто ты.

Для Гумилева важна сама идея путешествия, странст­вия — он даже берет эпиграфом к одному из своих ранних стихотворений слова Андре Жида: «Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует». И кредо странствующего поэта дано в стихотворении-напутст­вии «Отъезжающему» (конечно же в Италию!):

 

Что до природы мне, до древности,

Когда я полон жгучей ревности,

Ведь ты во всем ее убранстве

Увидел Музу Дальних Странствий.

 

Влечение к экзотике делает Италию для Гумилева очеред­ным объектом поклонения. В некоторой степени для него важна не эта конкретная страна, а ее Идея — отдаленность, экзотичность, загадочность.

Для Блока же (не фанатика Музы Дальних Странствий) на первом месте стоят, как ни странно, колоритные, но сию­минутные образы-символы Италии: ирисы Флоренции, «го­лубая даль от Умбрских гор», девушка из 8ро1е1о, поруган­ная Мадонна...

Гумилев, размышляя об Италии, идет от общего к частно­му — от идеи Красоты к образам ее воплощения в жизни. Блок же действует от частного к общему — его единичные образы несут огромную смысловую нагрузку, за отдельными символами кроются пространные рассказы, размышления.

По своей натуре Гумилев — космополит, гражданин всех стран и времен. Характерно, что в его «итальянских» стихах нет прямого упоминания о России. Но странно было бы ду­мать, что на чужой стороне поэт отрекается от родины. В стихотворении «Основатели» звучат такие строки:

 

Ромул и Рем взошли на гору,

Холм перед ними был дик и нем.

Ромул сказал: «Здесь будет город».

«Город, как солнце», — ответил Рем.

 

Четко прослеживаются мотивы вступления к «Медному всаднику» А. С. Пушкина: «Пред ним широко / Река неслася; бедный челн...» и т. д., «Здесь будет город заложен / Назло надменному соседу...»! Гумилев следует концепции: «Москва — третий Рим», в характерной для себя символис­тической манере славя Россию.

К тому же в сборнике «Колчан» стихотворения о «Вол­шебнице суровой», «таинственной Руси» перемежаются с «итальянскими стихами», то есть не все у Гумилева можно понять в открытом декламаторском тексте. Его стихотворе­ния тоже порой имеют символический подтекст — и поэт глубоко патриотичен.

У Блока ностальгическая нота звучит очень четко; он по­стоянно сравнивает Россию с «чужой» Италией (и не в поль­зу последней). Даже в Madonne da Sattiganio поэт акценти­рует именно русские черты: «Страстно твердить твое имя, Мария, / Здесь, на чужой стороне...»

В образах стихотворения «Искусство — ноша на плечах» отразился следующий эпизод из жизни Блока: в итальян­ском городке Фолиньо поэт увидел французский кинофильм, который за год до того видел в Петербурге. И вот как это вос­принимается им:

 

А через год — в чужой стране

Усталость, город неизвестный,

Толпа, — и вновь на полотне

Черты француженки прелестной!..

 

Для обоих поэтов Италия — сказка. Но для Гумилева таинственная, волшебная феерия:

 

Верно, скрывают колдуний

Завесы черных гондол...

 

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство, Марево?

Путнику жутко,

Вдруг... никого, ничего?

(«Венеция»)

 

Блоку Италия представляется скорее тяжелым сном, чер­ным рассказом, полуреальностью:

 

В черное небо Италии

Черной душою гляжусь, —

 

или:

 

Очнусь ли я в другой отчизне,

Не в этой призрачной стране

И памятью об этой жизни

Вздохну ль когда-нибудь во сне?

(«Венеция»)

 

Если у Гумилева гондолы, непременный атрибут Вене­ции, «скрывают колдуний», то Блок видит «гондол безмолв­ные гробы». Два этих образа как нельзя точнее отражают от­ношение авторов к Италии в целом.

В поэзии Гумилева как бы стираются исторические грани­цы — в этом характерном для Италии «сцеплении времен»:

 

Все проходит как тень, но время

Остается, как прежде, летящим,

И былое, темное бремя

Продолжает жить в настоящем.

(«Пиза»)

 

Неаполь «полон античной грязью», в Генуе моряки «ведут между собою вековые разговоры», а сама Италия — это страна, «где тихи гробы мертвецов. / Но где жива их воля, власть и сила». И поэт восхищается этим! В его стихо­творениях реальные герои кажутся сошедшими с полотен эпохи Возрождения и оживают исторические персонажи.

Но если у Гумилева прошлое и настоящее гармонично сосуществует, то по Блоку этой гармонии нет места в пороч­ной стране: «Военной брани и обиды забыт и стерт крова­вый след... / Дома и люди — все до гроба». Поэт не может простить Италии вырождения ее своеобразной древней ци­вилизации, засилья современности: «Всеевропейской жел­той пыли / Ты предала сама себя!» Даже Мадонна обесче­щена современностью — и стихотворение «Глаза, опущен­ные скромно...» несет в себе мотивы будущего рассказа аме­риканского фантаста Рея Брэдбери «Улыбка» о самоуничто­жении цивилизации, слишком далеко шагнувшей в своем развитии.

Для обоих поэтов характерно обращение к образам про­стых людей, ведь итальянцы — колоритнейшая нация, их песни и танцы считаются одними из самых зажигательных; ласковое солнце и теплое море сделали их веселыми и страстными. И поэтому озорная итальянка из Перуджии Блока и «два косматых старика» неаполитанца Гумилева несут в себе частичку своей родины. Вся Италия — в них. Блок и Гумилев понимают это, как понимал и Максим Горь­кий, который по-своему восхищался этой страной в «Ита­льянских сказках».

И конечно же огромный след в творчестве обоих поэтов оставили великие люди Италии — поэты, воины, художни­ки, скульпторы. Гораций, Вергилий, Овидий, Рафаэль, Буонарроти, да Винчи, Тассо — вновь и вновь оживают они в поэзии северных поэтов.

Но тень «сурового Данта», «не презиравшего» итальян­ского «сонета» у А. С. Пушкина, неизменно витает над «ита­льянскими стихами» как Блока, так и Гумилева. Его « Vita nuova » столь велика, что оказала влияние на обоих поэтов, таких разных в своем мироощущении.

Гумилев восторгается возможностью излить чувства в «сонете-брильянте», и сонетная форма удивительно к лицу его «итальянским стихам» («Тразименское озеро», «Вилла Боргезе»). Поэт воскрешает еще один жанр итальянской поэ­зии — канцоны. Вот что он пишет по этому поводу: «Мои канцоны не имеют ничего общего со сложной формой ита­льянских канцон. Я взял это название в прямом смысле — песни... Каждая моя канцона состоит из пяти строф. Первые три строфы посвящены экспозиции какого-нибудь образа или мысли. В двух последних строфах обращение к даме, род епуо! французских баллад, или просто упоминание о даме в связи с предыдущим. Эта двухчленность моей канцоны род­нит ее с сонетом». Гумилев снова без особого напряжения со­единяет древнюю поэзию с современной, историю с реальнос­тью.

Образ самого Данте Алигьери постоянно сопровождает поэтов в их путешествиях по Италии.

 

Гумилев:

 

Музы... Спойте мне песню о Данте

Или сыграйте на флейте.

(«Беатриче»)

 

Блок:

 

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет.

(«Равенна»)

 

Блок считает Данте единственным достойным воспомина­нием прошедших веков, достойным «новой жизни».

Для Гумилева Беатриче становится воплощением вечной женственности, верности, любви: «Знаете ль вы, что недав­но / Бросила рай Беатриче» для ада Данте? Имена Беатриче и Данте Алигьери «звучат нам как призывы», их мыслями «мы теперь живем и дышим». Они — суть вечная любовь.

Блок прямо не упоминает о Беатриче, но разве его судьба не доказывает то, что он был ее страстным поклонником?! Ведь воспевание единственной Прекрасной Дамы было смыс­лом ранних блоковских стихотворений.

Итак, концепции поэтов по отношению к Италии прямо противоположны.

Для Блока ее небо — чужое, поэт вслед за Ф. И. Тютче­вым чувствует скорую гибель европейской цивилизации, не сумевшей сохранить исторические корни (потом это выльет­ся в «Скифы»).

Гумилев же, талантливый путешественник, находит гар­монию в пространстве и времени — и воспевает Италию.

Но очевидно, что для обоих поэтов эта страна становится воплощением самого Искусства. И хотя Блок видит его дека­данс, а Гумилев — пышный расцвет, оба они являются его певцами, его служителями — и этим ставят свои имена в один ряд с великими итальянцами, «всемерностью русской души» приобщаясь к вечному мировому наследию.

Ведь не случайно Н. Гумилев, переводя Теофиля Готье, произносит:

 

Все прах — одно, ликуя,

Искусство не умрет.

Античная статуя

Переживет народ.