Свечу, кричу на бездорожьи;

А вкруг немеет, зов глуша,

Не по-людски и не по-божьи

Уединенная душа.

Вяч. Иванов

 

Поэзия символистов искала выхода в неземной воле. Из­вестно, что поэты-символисты пытались представить себя не­кими жрецами, вступали в различные мистические общества. Зачисляли себя в ряды кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов. Вячеслав Иванов принадлежал, как известно, к одному из таких тайных обществ. Он вернулся из Италии, насыщенный образами древних мифов. От этого корня прямая дорога вела его в католическое средневековье, к Возрождению, к романтизму посленаполеоновской Европы. Вяч. Иванов по­клоняется чуть ли не всем богам средиземноморских культур и находит в них отклик своим раздумьям. Он поклоняется Озирису и Вакху, знает наизусть тамплиера Данте и розен­крейцера Гете. В своих культовых увлечениях он ненасытен. Стихи его в это время переполнены мифическими образами.

Вячеслав Иванов искренне верил, что сама поэзия является тоже своего рода миссией, призванной для той же божествен­ной цели, что и пришествие божества в мир людей.

Внутренний мир поэта, мне кажется, можно определить как духовно-исповедальный. Религиозные исповедания в сти­хах для него много значили:

 

Земных обетов и законов

Дерзните преступить порог, —

И в муке нег, и в пире стонов,

Воскреснет исступленный Бог!..

 

Молодежи поэт был не очень понятен. Молодежь в вопросах веры, в отличие от Вяч. Иванова, стояла на твердых христи­анских позициях. Он же, по-моему, готов был поклоняться всем богам, подчинить свою волю всем горним силам, лишь бы они увлекли его в высший мир:

 

Вдаль влекомый волей сокровенной,

Пришлецы неведомой земли,

Мы тоскуем по дали забвенной,

По несбывшейся дали.

Душу память смутная тревожит,

В смутном сне надеется она;

И забыть богов своих не может, —

И воззвать их не сильна!..

 

Поэт признает, что он не может выбросить из сердца, в данном случае, античных богов, хотя воскресить их не может. Наверное, вся мифотворческая поэзия Вяч. Иванова и была по сути попыткой воскрешения античных образов. Поэт не был христианином, но всю жизнь томился жаждой христианства, как многие интеллигенты того времени.

Сергей Маковский в своих мемуарах вспоминал: «Запо­мнился мне разговор на религиозную тему, происходивший в 1909 году, втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским (неверующим, никакой мистики не признающим)». Цитата Маковского длинная, и я своими словами передам ее суть: в разговоре выяснилось, что Иванов верит в Христа, но лишь в пределах Солнечной системы. Но он верит и в богов Олимпа, и в духов земли, и во все магии. Это подтверждает мое предположение, что Иванов ощущал себя человеком мира. Предполагаю, что ему была знакома философия Ницше, где появляется «богочеловек».

Любопытно, что этот поэт и свою жену пытался в своей поэзии обоготворить. Он ее в буквальном смысле слова про­славлял, как богиню. С точки зрения христианства это, конеч­но, недопустимо, но поэт непредсказуем.

Вот сонет «Любовь», где он вновь говорит с женой, но уже как с частью собственного единства:

 

Мы двух теней скорбящая чета

Над мрамором божественного гроба,

Где древняя почиет Красота.

 

Единых тайн двугласные уста,

Себе самим мы — Сфинкс единый оба.

Мы — две руки единого креста.

 

Поэт, мне кажется, совершенно уверен, что его лира может только к чему-то стремиться, только восторгаться и даже не­чаянно не может оскорбить божественного начала. Поэтому меня, как читателя, не смущают такие его художественные несоизмеримости, как «Над мрамором божественного гро­ба...», «Мы — две руки единого креста». Все не так, но все у поэта как бы оправдано какой-то сверхгармонией. Разумеется, в тайны посвященный маг мыслит не по-людски и не по-божьи. Вот, я думаю, и Вяч. Иванов занимает какое-то среднее про­странство между Богом и людьми, между человеческим ничто­жеством и божественной силой. Он из тех, кого Евангелие называет «волхвователями и обаятелями».

В поздних стихотворениях поэт вспоминает свои дерзкие воззрения на божественное начало:

 

Не первою ль из всех моих личин

Был Люцифер? Не я ль в нем не поверил,

Что жив Отец, — сказав: «аз есть един»?

 

Денница ли свой дольный лик уверил,

Что Бога нет, и есть лишь человек?..

 

Наверное, так надо понимать и восклицание поэта в сти­хотворении «Зодчий»:

 

Я башню безумную зижду

Высоко над мороком жизни...

 

Но в более поздних стихах Вяч. Иванова христианское самосознание все же берет верх. Демонические дерзания на­чинают мучить его совесть.

В стихотворении «Прозрачность» звучит раскаянием обра­щение к «демону»:

 

Мой демон! Ныне ль я отрину?

Мой страж, я пал, тобой покинут!

Мой страж, меня ты не стерег, —

И враг пришел и превозмог...

 

Интересна в этом плане концовка этого стихотворения:

 

Так торжествует, сбросив цепи,

Беглец, достигший вольной степи!

Но ждет его звенящих ног

Застенка злейшего порог.

 

В конце концов творческий рост поэта приводит его к на­стоящему христианству без всяких оговорок о солнечных сис­темах. Это христианство ортодоксальное. В последние годы жизни мифические образы поэт использовал лишь как мета­форы и не более того. Он горько признается:

 

...я слышал с неба зов:

«Покинь, служитель, храм украшенный бесов».

И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды

Молчанья дикий мед и жесткие акриды.

 

Утратив веру в своих несостоявшихся богов и богинь, Вяч. Иванов обрек себя на молчание. Античные божества более не возникают в его стихах.

Но религиозные искания Вяч. Иванова в поэзии привели его к самому главному и необходимому его душе. Это ощуще­ние России как центра мироздания:

 

Как осенью ненастной тлеет

Святая озимь, тайно дух

Над черною могилой реет,

И только душ тончайший слух

Несотворенный трепет ловит

Средь косных глыб, — так Русь моя

Немотной смерти прекословит

Глухим зачатьем бытия.

 

Смерть настигла поэта в Риме. Прах его там, но душа — у нас в России.