Да, как ни грустно и ни

странно — я последний

из петер­бургских поэтов,

еще продолжаю­щий гулять

по этой становящей­ся

все более и более неуютной

и негостеприимной земле.

Г. Иванов

 

Чудный серебряный век русской поэзии не вписался в «терновый венец революций». Он исчез, как свет лета исче­зает в предзимней сумрачности. Его героев разметало по всему свету. У них еще была прекрасная и трагическая судьба, но их серебряному веку уже была написана эпита­фия, и написал ее последний поэт серебряного века Георгий Иванов:

 

Овеянный тускнеющею славой,

В кольце святош, кретинов и пройдох

Не изнемог в бою Орел Двуглавый,

А. жутко, унизительно издох.

 

По использованию поэтических средств для оценки тех или иных событий, как видит читатель, Г. Иванов силой и резкостью отличался от многих своих товарищей — симво­листов. Он, пожалуй, как вспоминают о нем мемуаристы эмиграции, был самым задиристым спорщиком, оспаривая все, что касалось поэзии, часто в язвительной форме. Славу такого задиры поэт приобрел еще на берегах Невы, в акме­истской среде, где его прозвали «Общественным мнением». За это свойство его высоко ценили Н. Гумилев и А. Блок. Проницательный А. Блок писал: «Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хороши­ми, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного».

Лишь попробовав все и отчаявшись в своих возможнос­тях, умирая, Георгий Иванов раскрывает свою душу полнос­тью и неожиданно понимает:

 

И полною грудью поется,

Когда уже не о чем петь.

 

Я люблю в его поэзии эти откровения и смелость чувств. Он решительно отвергает не нужное, на его взгляд, не только в себе, но и в искусстве. Например, он отвергает право собст­венности в искусстве. Он считает, что любая мысль, в том числе поэтическая, должна развиваться:

 

Вот вылезаю, как зверь из берлоги, я

В холод Парижа, сутулый, больной...

«Бедные люди» — пример тавтологии,

Кем это сказано? Может быть, мной.

 

Пять последних лет своей жизни поэт публиковал свою лирику на страницах нью-йоркского «Нового журнала» под рубрикой «Дневник». Этот цикл интересен не только своей мистикой в стихах, но и теми событиями, которые связаны с ним. Хотя, я знаю, что биографии больших художников сплошь пестрят таинственными совпадениями.

Поэт много рассуждал в стихах о жизни и смерти. Он ут­верждал, что родиться поэтом не трудно, но, чем глубже он пишет о бессмертии, тем грустнее его чисто человеческий удел. Я считаю, что на такое мировоззрение поэта повлияла эмиграция.

Об этом он с сарказмом пишет:

 

Художников развязная мазня,

Поэтов выспренняя болтовня...

 

Гляжу на это рабское старанье,

Испытывая жалость и тоску:

Насколько лучше — блеянье баранье,

Мычанье, кваканье, кукареку.

 

У всех поэтов, насколько мне известно, такой мотив возни­кает: они начинают понимать, что не могут перепеть природу, замыкаются на себе. Сам Георгий Иванов призывал себя много раз отказаться от поэзии, но так и не сделал этого до последнего часа жизни. Более того, его собственное «кукаре­ку» в этом мире было восхитительным. Он, пожалуй, лучше всех поэтов серебряного века отразил вечные полярные симво­лы жизни, звездное сияние и нищету человеческой жизни. Все это соседствует в его стихах в грустной гармонии:

 

И небо. Красно меж ветвей,

А по краям жемчужно...

Свистит в сирени соловей,

Ползет по травке муравей —

Кому-то это нужно.

 

Пожалуй, нужно даже то,

Что я вдыхаю воздух,

Что старое мое пальто

Закатом слева залито,

А справа тонет в звездах.

 

В этом волшебном пальто в бликах заката и сверкании звезд уходящий в вечность поэт Григорий Иванов и запо­мнился мне навсегда.