Мотивы дороги и ветра не были индивидуальными мотивами пушкинского творчества. Они имели давнюю традицию в русской литературе, и Пушкин, включая их в свои произведения, во многом использовал опыт предшественников.
Для Пушкина «южного» периода мотив дороги связан с идеологией романтизма, одной из главных тем которого была тема изгнанничества или добровольного бегства. Традиционными для романтической поэзии причинами этого бегства были неудовлетворенность героя его отношениями с обществом:
Людей и свет изведал он
И знал неверной жизни цену...
(«Кавказский пленник», 1820)
...Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья... —
(«Погасло дневное светило...», 1820)
или неразделенная любовь:
Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья.
(«Кавказский пленник»)
Романтический герой оставляет родные края и отправляется странствовать:
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы...
Лети, корабль, неси меня к пределам дальним
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей.
Романтический герой — вечный скиталец, вся его жизнь — дороги, и любая остановка означает для него потерю свободы. В романтической поэзии тема свободы с мотивом дороги связана очень тесно. Не случайно поэму «Цыга-ны» Пушкин начал с описания кочевого цыганского быта:
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами.
Если же в романтическом произведении появлялась тема тюрьмы и узника, то она всегда связывалась с мотивом побега, со стремлением к свободе:
«Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!»
(«Узник», 1822)
Упоминание ветра здесь не случайно: в романтической литературе он стал устойчивым символом свободы.
Со стремлением к свободе мотив ветра прямо связан в стихотворении «Кто, волны, вас остановил...» (1823):
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот.
Где ты, гроза — символ свободы?
Промчись поверх невольных вод.
Однако здесь мотив ветра получает новый по сравнению с «Узником» смысл. В 1823 году был разгромлен кишиневский кружок декабристов, с участниками которого Пушкин был знаком лично. Первую строфу стихотворения можно прочитать как отклик на это событие:
Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал ваш бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?
С декабристской проблематикой стихотворения, с его политической окраской (это выражено и в лексике: «поток мятежный», «гибельный оплот», «невольные воды») связано то, что «символом свободы» назван не просто ветер, как в «Узнике», а именно гроза. По своему символическому значению она приближается к буре в стихотворении «Зачем ты послан был и кто тебя послал?..» (1824):
Вещали книжники, тревожились цари,
Толпа пред ними волновалась,
Разоблаченные пустели алтари,
Свободы буря подымалась.
И вдруг нагрянула... Упали в прах
и в кровь,
Разбились ветхие скрижали...
Здесь буря олицетворяет французскую революцию, которая, уничтожив старые законы («разбились ветхие скрижали»), должна была принести Франции свободу.
Однако в поэзии Пушкина мотив бури включался и в другой контекст. Так, например, мотив этот появляется в стихотворении «Зимний вечер» (1825). Здесь буря, стихия противопоставлена маленькому замкнутому пространству, «ветхой лачужке». На антитезе дом — буря, в сущности, строится все стихотворение:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя: где же кружка?
Сердцу будет веселей.
На аналогичной антитезе дом — дорога построено стихотворение «Зимняя дорога» (1826). Мотив дороги здесь связывается с «волнистыми туманами», «печальными полянами» и «однозвучным» колокольчиком, а сама дорога названа «скучной». Этому долгому и утомительному пути противопоставлен домашний уют:
Скучно, грустно... Завтра, Нина,
Завтра, к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь, не наглядясь.
Если в романтической поэме мотив дороги связывался с постоянным движением, с кочевой жизнью и именно такая жизнь считалась наиболее приближенной к идеалу — полной свободе человека, то в 1826 году Пушкин осмысляет эту тему по-другому.
Демонстративный отход от романтической традиции в разработке мотива дороги проявился в «Евгении Онегине». В тексте романа главный герой не раз сопоставлялся с романтическим героем (например, в первой главе:
Как Child - Harold , угрюмый, томный
В гостиных появлялся он...), —
и путешествие Онегина должно было вызвать у читателя ассоциации с «Паломничеством Чайльд-Гарольда». В этом сопоставлении еще более отчетливо проступали различия между путешествием в романтической поэме и в «Евгении Онегине». В отличие от поэмы, в романе оно лишено лирических отступлений и сдержанно по тону (за исключением «одесских» строф). Это было связано с особым положением, которое путешествие Онегина занимает в романе: здесь сравнивалось прошлое России и ее настоящее. Онегин проезжает исторические места, но в «отчизне Миниха», Нижнем Новгороде, видит, что
Все суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.
Контраст между героическим прошлым города и его настоящим подчеркивается эпитетами «поддельные», «бракованные» и сочетаниями «горсть услужливых гостей» и «прошлогодни моды». Такое же противопоставление проводилось в черновом варианте и в «московской» строфе:
Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает,
Стерляжьей потчует ухой.
В палате английского клоба
(Народных заседаний проба)
Безмолвно в думу погружен,
О кашах пренья слышит он.
Таким образом, путешествие в романе получает новое по сравнению с «южными» поэмами значение.
Но мотив дороги в «Евгении Онегине» — это не только путешествие Онегина, но и путешествие Лариных из деревни в Москву. Здесь Пушкин использует подчеркнуто «низменную» лексику, недопустимую в романтической поэме:
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды...
Стилистика другой строфы, описывающей многочисленные неудобства при путешествии по российским дорогам:
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станции клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит, —
построена на столкновении двух контрастных лексических рядов, которое создает комический эффект: с одной стороны, это европеизмы («прейскурант», «аппетит»), с другой — подчеркнуто бытовая, непоэтическая лексика («клопы», «блохи», «изба»).
Эти онегинские строки писались одновременно с «Дорожными жалобами» (1829), и стихотворение, где поэт размышляет о возможной смерти на дороге, близко им по стилистике и по полушутливому тону:
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил...
По тематике стихотворение близко «Зимней дороге»: в последних его строфах встречается то же противопоставление дорога — дом:
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?
<...> То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошел же, погоняй!..
Очевидно также сходство и с другим, еще более ранним стихотворением «Телега жизни»: в стихотворении 1823 года жизнь тоже сравнивается с длительным путем, скитаниями по дурным дорогам:
Хоть тяжело подчас ей бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.
Философское значение мотив дороги получает и в «Бесах» (1830). В этом стихотворении он связывается с мотивом вьюги, который тоже имеет символический смысл.
Путника застает в «чистом поле» метель, и, сбившись с дороги, он полностью оказывается во власти темных, враждебных сил:
«Эй, пошел ямщик!..» — «Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам».
Человек оказывается беспомощным перед стихией, он не может справиться с этой жестокой силой:
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали...
Сходный мотив появляется в повести «Метель» (1830), где стихия резко меняет судьбы героев вопреки их воле: из-за метели Марья Гавриловна навсегда разлучается с женихом; после неудавшегося побега она возвращается домой, и родители даже не подозревают о происшедших событиях; после роковой ночи Владимир отправляется в армию и погибает в Отечественной войне 1812 года. Наконец, из-за метели в жадринскую церковь случайно попадает Бурмин и случайно же становится мужем Марьи Гавриловны.
Но еще больше, чем с «Метелью», стихотворение «Бесы» перекликается со второй главой «Капитанской дочки» — «Вожатый». Здесь, как и в «Бесах», застигнутый бураном путник теряет дорогу и его кони останавливаются в «чистом поле». Есть даже отдельные совпадения. Так, например, словам ямщика в «Капитанской дочке»: «Да что ехать? <...> не весть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом» — соответствует уже цитировавшийся отрывок из «Бесов». Сходно и продолжение разговора между ямщиком и барином:
«Что там в поле?» —
«Кто их знает? пень иль волк», —
и «Вдруг увидел я что-то черное. «Эй, ямщик! — закричал я, — смотри: что там такое чернеется?» — «А бог его знает, барин, — сказал он, садясь на свое место; — <...> Должно быть, или волк, или человек». То, что «чернелось» в поле, действительно оказалось человеком, и человек этот указал Петруше Гриневу дорогу. Но в той же главе Гриневу снится пророческий сон: человек оказывается «страшным мужиком», который, размахивая топором, наполнил всю комнату «мертвыми телами», и этот «страшный мужик» «ласково ... кликал» Гринева и предлагал «подойти» под его «благословение». Таким образом, «дорога», указанная Пугачевым, оказалась спасительной для Петруши и гибельной для других. Глубоко символично то, что Пугачев появляется из бурана и спасает от него Гринева: таким же «беспощадным», как стихия, окажется поднятый Пугачевым бунт, и Пугачев не раз спасет от этой слепой силы Петрушу.
Мотив ветра, стихии связывается с темой бунта и в «Медном всаднике» (1833), над которым Пушкин работал одновременно с «Историей Пугачева»:
Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомись,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И, грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.
Здесь, как и в «Капитанской дочке», разбушевавшаяся стихия сравнивается со «свирепой шайкою» разбойников. И эти силы, мощные и беспощадные, противостоят государственной власти, самодержавию:
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С Божией стихией
Царям не совладать».
Мотивы дороги и ветра включались Пушкиным в самые разные по тематике произведения и приобретали все новые символические значения.