Постоянные обращения к А. С. Пушкину — одна из важ­нейших особенностей всего творчества Ф. М. Достоевского. «Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему», — признавался Достоевский. Он был первым, кто по-настоящему глубоко понял творчество Пушкина, проник в мир его идей. После речи Достоевского на открытии памятника Пушкину в Москве многие споры о поэте стали просто ненужными.

В своих произведениях Ф. М. Достоевский часто исполь­зует разнообразные мотивы произведений А. С. Пушкина. Достаточно вспомнить лейтмотив «Медного всадника», тему бесов и многое другое. Но наиболее богат «пушкинизмами» роман «Преступление и наказание»: параллели с «Пиковой дамой», разработка наполеоновской идеи. Но, на мой взгляд, наиболее важной точкой соприкосновения здесь будет пьеса из маленьких трагедий «Моцарт и Сальери».

Действительно, именно А. С. Пушкин открывает в русской литературе тему сверхчеловека. Он не отрицает существова­ние «сверхлюдей». Моцарт, к примеру, — великий гений. Но эта «надличность» может проявляться именно в уникальном таланте, но никак не в возможности убивать. Моцарт стано­вится жертвой музыкального ремесленника, человека, кото­рый не родился великим, а потому пытается доказать самому себе, что хоть в чем-то сравняется с Богом. Раскольников тоже изобретает свою теорию, чтобы в своих глазах подняться над толпой, над мелкими людишками, потому что другого способа выделиться у него нет. Кстати, сравнение Моцарта со стару­хой-процентщицей, которое, конечно, на первый взгляд может показаться нелепым, тоже несет в себе огромный смысл. Перед Богом все люди равны, нет важного убийства и убийства незначимого, подобно тому, как нет людей, которые могли бы себе убийство разрешить. Вспомним, кстати, что первые слова Сальери в пьесе — «Нет правды на земле. Но правды нет и выше». Разумеется, смешно было бы говорить о Сальери-атеисте. Но эти его слова неизбежно порождают вывод: если выше человека правды нет, то правду надо искать в самом человеке, а следовательно — человек может позволить себе самому судить свои дела. Не сходно ли это с атеистически­ми убеждениями Раскольникова?

Слова Сальери о Микеланджело Буонаротти напоминают нам о довольно известной легенде, согласно которой Мике­ланджело, расписывая один из соборов Ватикана, умертвил натурщика, чтобы правдоподобнее изобразить муки умираю­щего Христа. Убийство ради искусства! Пушкин никогда бы этого не оправдал. А что говорит Раскольников? «Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!» (Вспомним, кстати, что Сальери «поверил алгеброй гармонию».) Кирпи­чик для общего счастья! Пожертвовать одной жизнью ради свет­лого будущего, то, что всегда оправдывали социалисты, с идеями которых всегда спорил писатель-гуманист, пожертвовать одной никчемной жизнью ради вечного искусства... Кто дал человеку право решать, имеет ли значение для человечества чужая жизнь? Есть ли у нас право распоряжаться хотя бы своей жиз­нью? И Достоевский, и Пушкин доказывают, что никакое убий­ство нельзя оправдать пусть даже кажущейся высокой целью.

И Сальери, и Раскольников хотят быть великими. Ско­рее, даже не быть, а казаться. Сальери сразу понимает, что велик он может быть только в том случае, если не будет Мо­царта; Раскольников сам говорит, что «Наполеоном казаться хотел». И в этом еще одно из доказательств того, что убийст­во не оправданно: даже цель убийства оказывается надуман­ной. Характерно, что и Сальери и Раскольников пытаются хотя бы частично оправдать себя тем, что представляют свою жертву в наиболее невыгодном свете.

От сходного понимания сущности преступления идет и частичное сходство в его художественном изображении. Са­льери в трагедии многословен, Раскольников наделен про­странными внутренними монологами, исповедями. Жертвам в произведениях уделяется гораздо меньше внимания. Из этого можно сделать два вывода: во-первых, авторов гораздо больше интересует личность преступника, философские корни преступления, а во-вторых, оба автора приходят к вы­воду, что преступник ищет выхода своей идее в словах. Салье­ри носит с собой яд уже 18 лет, Раскольников мучится своей идеей давно — статья с изложением идеи написана за полгода до убийства. Идея давит на человека изнутри, мучит его.

Во сне к Раскольникову приходит смеющаяся старуха. Ее прототипом, конечно, является графиня из «Пиковой дамы». Однако характерен тот факт, что лейтмотивом Моцарта в трагедии тоже является смех, который явно контрастирует с настроением Сальери. Смех жертвы перед лицом убийцы ужасен, ибо в нем — еще одно наказание преступника.

И в «Моцарте и Сальери», и в «Преступлении и наказа­нии» упоминаются трактиры: «Золотой лев» и «Хрусталь­ный дворец». У Пушкина название трактира соответствует духу времени. У Ф. М. Достоевского оно намекает на скры­тую полемику с романом Н. Г. Чернышевского «Что де­лать?», сном Веры Павловны. Но ни одно слово в произведе­ниях А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского не может быть случайным. Прилагательные «золотой» и «хрустальный», на мой взгляд, указывают на контраст внешнего и внутреннего. В романе Достоевского именно в трактире происходит прин­ципиальный для развития «идеи» разговор с Заметовым, у А. С. Пушкина в его маленькой трагедии происходит страш­ное, тайное, некрасивое убийство, не дуэль, а предательство. Драматизм сцены усиливается звучанием «Реквиема».

В разговоре с Порфирием Петровичем Раскольников тща­тельно обдумывает свои ответы, боится как-нибудь себя вы­дать. Схожее поведение героев можно наблюдать и у А. С. Пушкина. Моцарт говорит Сальери: «Прощай же!» — а Сальери в ответ — «До свиданья», хотя он-то как раз точно знает, что больше не увидится с Моцартом, и следующие его слова: «Ты заснешь надолго, Моцарт».

В трагедии «Моцарт и Сальери» А. С. Пушкин первым сделал вывод, который однозначно разбивал все теории «сверхлюдей»: «Гений и злодейство две вещи несовместные». И А. С. Пушкина, и Ф. М. Достоевского волновали одни и те же проблемы, проблемы общечеловеческого масштаба.

Достоевский переосмыслил пушкинский вывод и, что самое главное, перенес идею «сверхчеловека» в современную ему действительность, во время, когда Россию будоражили со­циалистические идеи. Достоевский предупреждал людей: не до­пустите того, чтобы стремящиеся к власти люди позволили себе решать судьбу маленьких людей, чтобы из ваших сестер и мате­рей сделали кирпичик в доме будущего счастья. Удивительно, почему все мы так глухи к пророчествам великих мыслителей?